Гана
В конце концов она смирилась с неизбежным и после спокойной беременности родила в феврале 1924-го девочку весом два с половиной килограмма.
Говорят, у всех детей при рождении глаза голубые, но этот младенец смотрел на Эльзу с укором огромными черными гляделками. Видишь, говорил ей дочкин взгляд, это из-за тебя я такая маленькая и худенькая. Из-за тебя я такая слабая, что у меня нет сил плакать, и я только пищу, как котенок. Все потому, что ты не хотела, чтобы я родилась.
И страх за дочь, названную Розой, преследовал Эльзу каждый день ее жизни. Девочка росла тоненькой, и Эльза заставляла ее глотать рыбий жир. Зимой кутала ее в пальто, шапки и шарфы, а стоило ей чихнуть, впадала в панику. Когда Роза болела обычными детскими болезнями, Эльза ночи напролет не смыкала глаз, а каждый раз, когда девочка, устав от маминой неустанной заботы, пряталась в темный угол, чтобы хоть ненадолго ее оставили в покое, Эльза сходила с ума и приписывала такое странное поведение душевному расстройству, наверняка вызванному ее манипуляциями во время беременности.
От непоправимого вреда чрезмерной материнской опеки Розу спасла скоропостижная смерть Эврина. Эльзе пришлось сосредоточиться на базовых потребностях своей семьи, а заботу о Розе она передала старшей дочери Гане, взгляд которой не застилало чувство вины, так что она ясно видела, что Роза — обычная девочка, со временем превратившаяся в красивую девушку с большими карими глазами и нежной улыбкой.
Все восемнадцать лет Эльза боялась за свою младшую дочь и берегла ее как зеницу ока, поэтому, когда Гелеровы вместе со всеми остальными жителями еврейского происхождения, которые в те времена обитали в Мезиржичи, получили приказ 14 сентября явиться на вокзал, она твердо решила, что Роза никуда не поедет, и у нее даже был готов план.
Накануне отъезда в неизвестное она набила две хозяйственные сумки Розиными вещами и, хотя день был теплый, заставила ее надеть несколько слоев одежды. Роза удивилась, но сделала так, как велела мать. Она привыкла слушаться, а мать все равно игнорировала ее вопросы. Губы у Эльзы были плотно сжаты, она двигалась быстро и решительно, и спускаясь по лестнице, подгоняла и Розу.
— Я быстрее не могу, — возражала Роза и утирала тыльной стороной ладони пот со лба. — Ведь я закутана, как снеговик. Куда мы вообще идем?
— Увидишь, — отрезала Эльза и повела ее по тротуару вдоль площади. Она то и дело оглядывалась, будто делала что-то запретное, потом в последний раз обернулась через плечо и затащила дочь на боковую улочку. Теперь уже и Роза поняла, что они идут к Карасекам.
— Мама, но ведь к Карасекам…
— Молчи, — перебила ее Эльза и открыла дверь часовой мастерской. Она даже не посмотрела на Карела (который сначала было услужливо вскочил, но, узнав Эльзу Гелеро-ву, стал хватать ртом воздух, как карп, и снова сел) и потащила Розу через боковую дверь в коридор и по лестнице наверх. Там она заглянула в кухню и обратилась к фигуре, сидящей в кресле у окна.
— Пани Лидушка, я пришла проститься. Завтра мы уезжаем, но Роза останется у вас, как мы договаривались.
Тощая фигура, покоящаяся в кресле в толстом шерстяном свитере и с накинутым на колени пледом, криво улыбнулась, чуть-чуть приподняла руку и почти невнятно пролепетала:
— Хорошо.
— Мама… — Роза заплакала и крепко схватила мать за руку. — Я хочу поехать с вами, не оставляй меня здесь.
Эльза стряхнула ее руку.
— Ты останешься здесь, мы же вернемся.
— Но я даже не попрощалась с Ганой и мутти Гретой, и дедушкой.
Эльза крепко обняла дочь.
— Я им передам от тебя привет, и помни, что… — Она хотела сказать, что нужно следить за тем, чтобы ни одна душа ее не увидела, но тут хлопнула дверь, и запыхавшийся голос Карела перебил ее:
— Вам нельзя сюда ходить, пани Гелерова. Поймите, вы подвергаете нас опасности.
Он ошарашенно замолчал, потому что Эльза в последний раз крепко прижала к себе Розу, поцеловала ее в лоб, шепнула «спасибо» в сторону Людмилы Карасковой, выбежала из квартиры и бросилась вниз по лестнице.
Роза осталась стоять посреди кухни, закутанная в три свитера и осеннее пальто, на ней были две пары чулок, из глаз у нее текли слезы, а плечи сотрясались от рыданий. На обеденном столе стояли хозяйственные сумки, в кресле, накренившись набок, сидела Людмила Караскова, а ее сын переступал с ноги на ногу, поскольку не мог решить, броситься ли догонять Эльзу Гелерову или схватить Розу и выставить ее за порог.
В конце концов он обратился к матери:
— Ну нет, так не пойдет. Она не может здесь оставаться. Ведь нас всех расстреляют.
Он замолчал, будто до него только сейчас дошло, что это и впрямь может случиться. Роза всхлипнула и вытерла нос. И оба посмотрели на беспомощную пани Людмилу.
— Ну и что? — медленно произнесла Людмила Караскова.
И Карел, и Роза эти слова запомнили до самой смерти, хотя каждый их истолковал по-своему.
Я больна, понял слова матери Карел, я все равно скоро умру, а ты никчемный человек. Чего тебе бояться за свою жизнь, если у тебя ее и нет?
Пусть я и больна, услышала Роза, но никто не смеет мне диктовать, как мне жить и с кем дружить.
Роза высморкалась, стряхнула с себя пальто и свитера, подошла к больной и утерла ей слюни, которые текли из опущенного уголка губ. Карел Карасек встал с другой стороны кресла, и они вдвоем приподняли пани Людмилу и усадили прямо, а под спину подложили подушку. Потом сели за стол, лицом к ней.
— Нужно уволить прислугу, — помолчав, сказал Карел и повернулся к Розе. — К нам каждый день приходит помогать пани Зиткова, — с расстановкой объяснил он. — Но если я откажусь от ее услуг сейчас, это будет бросаться в глаза. Месяц или два подождем. А пока что, барышня, вам придется прятаться на чердаке.
— Меня зовут Роза, — сказала девушка, вытерла слезы и снова высморкалась. — И я хочу домой.
Только в тот момент у Розы уже никакого дома не осталось. В доме на площади, где она родилась и прожила все свои восемнадцать лет, мама Эльза заканчивала последние приготовления к отъезду. Она тоже плакала. Плакала, потому что только-только оставила свою дочь и не знала, увидит ли ее когда-нибудь. Плакала, потому что родители укоряли ее в том, что она не сказала им о своей затее и не дала им даже попрощаться с Розой. Словно не понимали, что у Эльзы не было выбора: прощание стало бы душераздирающим, и Роза точно отказалась бы выходить из дома.
Плакала, потому что, по Ганиному взгляду и озадаченному молчанию, она поняла, что старшая дочь обижается на нее за то, что она снова отдала предпочтение Розе.
— Ганочка, — сказала она и погладила дочь по руке, — я была бы счастлива, если бы ты тоже могла остаться здесь, но я не придумала, у кого тебя спрятать. — Она вздохнула. — У Урбанеков маленькие дети, они и так уже многое для нас сделали. Я заходила и к этой твоей подруге, Иване Зитковой, но она сказала, что будет нянчить…
— Мама! — Гана склонилась над открытым чемоданом. — Я не хочу тут оставаться.
И уж точно не у Иваны, хотела она добавить, но вовремя осеклась. Неужели мама не знает, что Ивана стала Горачковой? Как бы Гана могла прятаться в семье мужчины, который ее отверг?
— Раз она вышла замуж за Горачека, значит она перед тобой в долгу, — сердито сказала Эльза. — Он так долго водил тебя за нос, обещал золотые горы, пусть бы теперь помог.
Значит, мама все знала. Ну, разумеется, весь город знал о Ганином унижении.
— Он ничего мне не обещал, — тихо сказала Гана, складывая юбку во много-много раз, чтобы она влезла в чемодан.
— Эту с собой не бери. — Мама отложила юбку в сторону. — Возьми лучше толстую шерстяную. И две пары теплых чулок.
В отличие от Йозефа Манкеля, Эльза Гелерова не тешила себя надеждой, что жизнь в еврейских городах будет сносной благодаря тому, что они будут среди своих. От евреев, в основном молодых людей, которым удалось выбраться из Польши, она слышала об ужасах, творившихся при депортации еврейских семей в гетто, о тяжелых условиях, в которых там приходилось выживать, о голоде, болезнях, казнях и растущей жестокости немцев.