Гана

— Она, правда, уже не ребенок, — сказала Гана. — Пусть знает, что творится вокруг.
— Я не хочу понапрасну ее беспокоить, она ведь такая хрупкая.
Гана подняла брови.
— Роза совсем не хрупкая. Нормальная девочка. Может быть, она вела себя немного странно, когда была маленькой, но многие дети любят одиночество. Я даже не помню, когда она последний раз болела.
— Ой, смотри не накликай, — одернула ее Эльза. — Но я ее не из-за этого отослала, — продолжала она и поманила Гану к себе, чтобы она села рядом за стол. Эльза понизила голос. — Говорят, всех евреев будут свозить в один специальный город.
Гана прикрыла рот рукой.
— О Господи!
Эльза продолжала:
— Пан Мантель, тот, что со мной в бригаде, говорит, может, это и к лучшему. Мол, мы там будем среди своих. У нас там будут свои магазины, доктора, учреждения — словом, целый еврейский город. Каждая семья получит там квартиру. Но не знаю, не знаю. Как-то мне это все не нравится, но я ума не приложу, как этого избежать. Евреи из смешанных браков вроде бы смогут остаться, и я вот подумала, может, ты знаешь кого-то… кто бы на тебе женился. Или на Розе…
— Ты серьезно?
— Ну хотя бы фиктивно… А что Горачек?
— Мама! Ни Горачек, ни кто бы то ни было другой! Насколько я могу судить, смешанные браки сейчас все больше расторгаются. Ведь у нас все отняли. Никто не захочет рисковать имуществом, чтобы каким-то еврейкам не пришлось переезжать.
От упоминания Ярослава Горачека у Ганы сдавило горло. Ей совсем не хотелось рассказывать матери, что Ярослав недавно женился на Иване Зитковой. Бывшая лучшая подружка даже не удосужилась сообщить об этом Гане. Может, ей не хотелось, чтобы кто-то увидел ее с еврейкой, но скорее всего ей просто было неловко перед прежней пассией Ярослава. Гана узнала о свадьбе случайно от общей знакомой с гобеленовой фабрики. Теперь, когда прошло уже два года, Гана сама не понимала, что раньше находила в Ярославе. Если она еще что-то к нему чувствовала, то только отвращение и презрение.
— Я думала, может, Карел Карасек… Хотя бы ради матери.
— Карасек! Этот трус мне сегодня заявил, что нам не стоит больше приходить. Он боится, что кто-нибудь настучит на него, что он общается с евреями.
— Может, это и правильно, — помолчав, сказала Эльза. — Зачем зря привлекать к себе внимание? Но все равно, мне кажется, если бы я попросила пани Лидушку, она бы его уговорила.
— Мама, не думай об этом. Может, вообще рано беспокоиться. Может, до переселения вообще дело не дойдет.
— Ты права, — Эльза натянуто улыбнулась. — Наверное, я зря поднимаю переполох. Мало ли что люди наболтают.
Но в глубине души она понимала, что депортации в специальное предназначенное для евреев место не миновать.
О каждом немецком приказе и распоряжении поначалу перешептывались, и поскольку на первый взгляд все они казались абсурдными и унизительными, люди не могли поверить и считали это глупыми слухами. Но в конце концов все они претворялись в жизнь. Эльза Гелерова слышала, что переселение из некоторых городов уже началось.
Йозеф Мантель ей даже открыл, как называется местечко, куда свозят все еврейские семьи. Оно где-то под Прагой и называется Терезин.
Произнося это название, пан Мантель огляделся по сторонам, нет ли рядом жандарма, который присматривал за ними во время работы. Мужчина в униформе стоял с подветренной стороны, опираясь на стену, покуривал и от скуки заговаривал с прохожими.
— Только вот, пани Гелерова, — прошептал Мантель, — не все останутся в этом Те-резине. Да и как туда всем вместиться? Говорят, оттуда отправляют набитые до отказа поезда на восток.
— И куда они едут?
— А этого никто не знает. Но уезжать никто не хочет. Все боятся, что, например, после войны не смогут оттуда вернуться.
Никто не знает. Эти слова звучали у Эльзы в голове, когда она гладила Гану по волосам и повторяла:
— Да-да, мало ли что люди наболтают.
А про себя поклялась, что сделает всё, лишь бы ее дочери на уехали на этих таинственных поездах.
  
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 
  
Сентябрь 1942
 
Когда в семнадцатом году Эльза Вайсова выходила замуж за Эрвина Гелера, она собиралась завести много детей. У нее самой был один-единственный брат сильно старше ее, так что она прожила одинокое детство с замкнутым отцом, проводящим все дни на работе, а вечера над книгой, и заботливой матерью, которую больше беспокоили чистые манжеты дочери, чем ее желания и мечты. Эльза никогда не сомневалась, что родители ее любят, однако не могла избавиться от чувства, что детство с братьями и сестрами было бы полнее и счастливее.
Первая Эльзина беременность прервалась на восьмой неделе после того, как она всего лишь споткнулась. Эльза даже не упала, схватившись рукой за стену ближайшего дома, но через несколько шагов она почувствовала, как в животе что-то дернулось, и не успела она дойти домой, как уже перестала быть беременной.
При второй беременности без какой-либо видимой причины кровотечение началось после первого месяца. Эльзу мучили тошнота, судороги и слабость, которая не давала ей встать с кровати, и повитуха за закрытыми дверями по секрету сообщила Эрвину, что лучше бы Эльзе попробовать встать и выкинуть, потому что она все равно рано или поздно ребенка потеряет, так уж лучше сразу, чтобы зря не мучиться. А уходя, не преминула добавить, что некоторым женщинам вообще не суждено стать матерями.
Но Эльза не стала вставать. С одной стороны, ей мешало головокружение и тошнота, которые начинались каждый раз, когда она пыталась сесть, а с другой — ей запрещала мутти Грета. Вайсы приехали в гости с визитом, который обычно ограничивался тем, что они сидели на диване, обменивались парой слов с дочерью, а Бруно Вайс из вежливости и с зятем Эрвином, и возвращались в Нови-Йичин. Но на этот раз мутти Грета не уехала, а осталась заботиться о дочери и ее хозяйстве. Все время Эльзиной беременности она прикладывала дочери холодные компрессы на лоб, массировала ноющую спину, заваривала укрепляющие чаи, намешивала питательные каши и давила картофельное пюре, она кормила ее, умывала, выносила таз и судно. Это было время болезненных мук не только для Эльзы, но и для Эрвина, которому мутти Грета за все это время не сказала ни слова и даже на него не посмотрела, а уж тем более не садилась с ним та один стол.
Схватки начались ровно на сороковой неделе беременности и длились ужасных три дня и ночи, во время которых мутти Грета корила себя, что не допустила выкидыша, а Эльза поклялась, что, если переживет эти роды, никогда больше не будет рожать, и даже если ребенок родится мертвым, значит, навсегда останется бездетной.
Под конец третьего дня при помощи вызванного доктора и его щипцов родилась почти четырехкилограммовая абсолютно здоровая девочка, которую назвали Гана. Эрвин выбрал это имя, потому что так звали его детскую любовь, но Эльзу уверял, что Ганой звали его любимую бабушку по отцовской линии. Мутти Грета радовалась, что хотя бы имя у ребенка еврейское, в честь матери пророка Самуила, пусть преступные родители и отреклись от веры, но Эрвина так и не простила. А Эльзе в тот момент было совершенно все равно. Обессиленная она лежала на окровавленной постели, ждала, пока выйдет плацента, и была уверена, что до утра не доживет.
Но она выжила и на удивление быстро пришла в себя после долгих родов, так что мутти Грета наконец-то смогла уехать к своему мужу Бруно и кошерному хозяйству, чему Эрвин, возможно, даже больше радовался, чем рождению черноволосой дочери.
После тяжелой беременности и родов, во время которых Эльза с ребенком чуть не умерли, она решила, что Гана будет их единственным чадом. Эрвин, напуганный угрозой жизни и житьем под одной крышей с враждебной тещей, согласился с ней, и действительно им удавалось целых четыре года исполнять супружеский долг и не зачать. Но тут Эльза обнаружила, что снова беременна, и впала в слепое отчаяние. Она даже Эрвину не призналась, чтобы зря не давить на совесть мужа, и делала все, чтобы потерять ребенка. Когда беготня по лестнице не помогла, она стала прыгать с кухонного стола. Парила ноги по колено в горячей воде, а потом и целиком купалась в такой обжигающей ванне, что после этого два дня ходила красная, как рак. Пила какие-то травы и ела острые блюда, таскала тяжелые сумки, а когда ничего не действовало, в ярости била себя по животу кулаком и громко плакала.