Гана

Но видела она и морщины вокруг карих глазах, и озабоченные складки у рта, замечала седину на висках, хотя Эльза искусно прикрывала ее платком, завязывая его сзади узлом. Людмила заметила, что Эльза забывала улыбаться, уголки губ у нее сами собой опускались вниз, а на лице застыло суровое выражение, но все же верила, что под слоем грусти, забот и хлопот это все та же Эльза, с которой она познакомилась много лет назад. Ласковая, дружелюбная и всегда готовая прийти на помощь.
В ту осень, когда Людмилу Караскову из-за ее болезни не радовало приятно греющее сентябрьское солнце, и каждое движение настолько изнуряло, что у нее посохла вся герань в деревянных ящиках за окном, она убедилась, что это правда. Пока Людмилу в больнице подвергали неприятным обследованиям, которые все равно ни к чему не привели, Эльза заглядывала раз или два в неделю в мастерскую на первом этаже, где Карел Карасек корпел над часовыми механизмами. Она расспрашивала его о здоровье матери и оставляла на прилавке кастрюльку с обедом.
Вы, наверное, подумаете, что Людмилин сын был ей за это благодарен, но как бы не так. Карел Карасек не любил Эльзу Гелерову. Его радражал ее строгий вид, крепко сжатые губы и презрительный тон, будто Эльза считает его болваном. Именно так Эльза и считала, что, впрочем, неудивительно. А как еще назвать двадцатишестилетнего молодого человека, которого интересуют только маленькие зубчатые колесики и крошечные пружинки, когда мир вокруг предлагает ему столько красоты и радости? Как еще назвать молодого мужчину, который не способен себе найти жену в городе, где бродят десятки мечтающих о замужестве красавиц?
Вернувшись из больницы, Людмила чувствовала себя немного лучше, но все опасались, что болезнь будет только прогрессировать. Она быстро уставала, лицо посерело, а кожа высохла и шуршала, как бумага. Она едва управлялась с готовкой и много лежала.
Эльза по-прежнему ее навещала. То заходила вечером поболтать, то в воскресенье после обеда приносила корзинку с булками или кусок штруделя. Карел каждый раз удалялся в свою мастерскую. Его не интересовали женские разговоры: бесконечные обсуждения грубо помолотой муки, плохого кофе и общей дороговизны. Не интересовали и Эльзины жалобы на табачника, который занял у нее две комнатки на первом этаже рядом с писчебумажной лавкой, провонял весь дом табаком, а аренду выплатил только под угрозой выселения. Поэтому, к счастью, он даже не подозревал, что после того, как женщины обсудят вдоль и поперек всякую ерунду, в том числе новое платье соседки, и вспомнят усопших мужей, приходит черед его холостяцкой жизни.
— Вон даже Йозеф Ганак скоро женится, — вздыхала Людмила. — А он ведь на два года моложе моего Карела. Я все время ему твержу, пусть найдет себе невесту, не то останется один, когда меня не будет на свете, но все как об стенку горох.
Эльза ничего не ответила, только погладила ее по руке. Глядя на Людмилины ввалившиеся щеки, она не находила в себе силы лгать подруге в глаза и уверять ее, что она еще поживет.
— Жалко, что ты не на десять лет младше, — улыбнулась Людмила. — Как бы я хотела видеть тебя своей невесткой. Что ж, придется еще потерпеть и подождать, пока вырастут твои дочери.
Эльза рассмеялась, но мысленно перекрестилась. Еще чего! Пани Лидушку она любит, но за такого рохлю, как ее сын Карел, она свою дочь никогда не отдаст.
Гана стояла в спальне перед туалетным столиком и расчесывалась. Створки трюмо она поставила так, чтобы видеть себя со всех сторон, и любовалась, как поблескивают черные пряди и ниспадают до пояса.
У нее были красивые волосы, она это знала, но ей больше хотелось постричься покороче по последней моде. Как только мама разрешит, она пострижется под каре.
Гана встала к столику боком, выпрямилась и выпятила грудь. Фигура у нее стройная, как у киноактрисы: с узкими бедрами и плоским животом, но грудь, на ее вкус, слишком большая. Гана слегка ссутулилась, чтобы немного ее скрыть. Так-то лучше. Потом подошла поближе к зеркалу, внимательно изучила свое лицо в отражении, и попробовала улыбнуться. Щелочка между зубами никуда не делась. Маленькая, но заметная. Мама ее уверяла, что с возрастом щель уменьшится, но Гане она казалась только шире. Она оскалилась и высунула между резцами кончик языка.
 
Из кухни раздался смех:
— Ты скалишься, как собака.
Гана даже не обернулась.
— Не глазей на меня, а делай уроки. Я сейчас приду проверять.
Розе было уже тринадцать, она училась в гимназии. Учиться ей не очень-то нравилось, но мать настаивала, чтобы после школы она пошла в педагогическое училище, как Гана.
— Иметь профессию очень важно, — говорила она, когда Роза возражала. — Может, ты никогда и не станешь учительницей, но образование никому не помешает.
Роза стиснула зубы, уткнулась в тетрадку перед собой и проворчала:
— Воскресенье, а я должна заниматься арифметикой. Ты и правда прирожденная учительница.
Она пыталась сложить числа в столбик, но то и дело отвлекалась на сестру.
— Тебе идет, не бойся, ты ему понравишься.
— Кому? — спросила Гана, хотя прекрасно понимала, кого сестра имеет в виду.
— Не притворяйся. Пану Ярославу, разумеется. Не из-за меня же он с нами гуляет.
Гана зачесала волосы в хвост.
— Может, из-за Ивы.
— Пф-ф! И поэтому провожает нас до самого порога? — засмеялась Роза. — Он тебе нравится, да?
— Он неплохой, — сказала Гана с деланым равнодушием и, послюнявив палец, пригладила брови. На самом деле, Ярослав казался ей самым красивым мужчиной, какого она видела в жизни. Стоило ей о нем подумать, как дух перехватывало — а думала она о нем почти постоянно.
— И хватит крутиться перед зеркалом. Вот мама придет и увидит, что ты опять прихорашиваешься, и ой как рассердится.
— Что уже и причесаться нельзя? — сказала Гана, но на всякий случай поставила створки в исходное положение, закрыла за собой дверь спальни, села рядом с Розой и заглянула ей через плечо.
— У тебя тут ошибка. Эти цифры нужно записать ровно друг под другом.
Пока Роза со вздохом в третий раз переписывала пример, Гана обвела взглядом кухню, достаточно ли она убрана, по маминым меркам. Ведь отпустит же ее мать вечером в кино, если все будет как положено. Гана сказала маме, что пойдет с Иваной Зитковой, бывшей одноклассницей. Если бы мать знала, что ее пригласил Ярослав, точно бы не отпустила никуда или навязала с ними Розу.
Эльза Гелерова любила своих дочерей, в этом никто не сомневался, но растила их в строгости. Сама она работала с утра до вечера и бездельничать не позволяла ни Гане, ни Розе.
Гана склонила голову набок и прислушалась, не слышно ли маминых шагов на лестнице. Ярослав будет ждать, она не хочет опоздать. Они редко видятся, потому что Ярослав сейчас служит в Границе, и они еще ни разу не оставались наедине, потому что ей вечно приходится таскать с собой маленькую Розу.
Вообще-то Роза уже совсем не маленькая. Только мама считает, что за ней нужно постоянно приглядывать, и бережет ее как стеклянную куколку. Да, Роза довольно худая, но в остальном ничем не отличается от своих ровесниц. А матери постоянно кажется, что она бледная и усталая, она боится оставить ее одну хоть на минутку.
Мать вечно была чем-то озабочена, но в последнее время что-то перебарщивает. Бережет каждую крону, которую приносит писчебумажная лавка и аренда двух комнаток на первом этаже, говорит, это на черный день. Какой еще черный день? Почему должны прийти черные дни?
Каждый вечер она садится к радио и слушает новости, а на следующий день обсуждает с покупателями в лавке, какой кошмар творится в мире и как этот Гитлер распоясался.
Эльза пришла в ужас, когда ее брату Рудольфу пришлось с семьей покинуть Германию, потому что Гитлер там не хотел ни евреев, ни чужаков, а дядя был и тем, и другим.
Его магазин тканей закрыли, и дядина семья приехала в Чехию, точнее к Гелеровым в Моравию, и какое-то время они все прожили в Мезиржичи. К бабушке с дедушкой в Нови-Йичин им не хотелось, потому что дядина жена была гойкой и бабушка не могла с этим смириться.