Гана

— Розе необходимо горячее питание и регулярные прогулки, — повторяла она. — Следи за этим.
И Гана слушалась маму, потому что привыкла слушаться. По утрам она готовила, а вернувшись из школы, заботилась о худенькой Розе. Она следила за тем, чтобы сестра хорошо ела, тепло одевалась, не переутомлялась и не простужалась. Но больше всего она любила сесть на кухонный диван, взять пряжу, спицы или крючок и ловкими пальцами вязать бесконечные воротнички, одеяла, свитера и наволочки. За каждой петлей она мечтала о своей будущей счастливой жизни. О муже, которого она окружит любовью, детях, которых она будет катать в коляске и укрывать вязаными одеяльцами, и о доме с самыми красивыми вязаными шторами в городе. Слава о ее таланте быстро шагнула за порог дома, и не только подружки, но и соседки гораздо старше и опытнее ее любовались Ганиными изделиями, повторяли изобретательные узоры и приходили к ней посоветоваться.
С сестрой у Ганы не было особых хлопот. Роза была тихим ребенком, любившим уединение. Еще в раннем детстве она создала для себя свой собственный мир тишины и фантазий, мир, в котором не было болезней, пилюль для укрепления организма, оздоровительных прогулок и ненавистного рыбьего жира.
Она играла тихо, как мышка, и так же тихо умела исчезать и прятаться в темном углу, где мечтала о солнце, цветах и далеких странах и где ее было не найти. Со временем семья обнаружила все ее укрытия, но порой Розе удавалось найти новый тайник, и тогда мама снова в панике открывала все шкафы и шарила там, опасаясь, как бы Роза не задохнулась. И успокаивалась, только когда находила ее спящей в кладовке за мешком с мукой или в прихожей под висящими пальто.
В год, когда умер Эрвин Гелер, Розе было девять. Она по-прежнему предпочитала одиночество, но уже не искала темных укрытий и не поднимала в семье переполох своими внезапными исчезновениями. Не столько потому, что образумилась и не хотела пугать родителей, сколько потому, что выросла и теперь найти подходящий по размеру тайник было не так просто. С людьми она ладила по необходимости, но на самом деле в их обществе особо не нуждалась.
Отца Роза любила, но вскоре после его смерти обнаружила, что ей без него живется легче. Теперь ей не приходилось терпеть шум, который вечно его сопровождал, топот, хлопанье дверями, громкий голос, звяканье приборов о тарелку и неприятное чавканье. Мама теперь была вечно занята и не донимала ее больше своей опекой, и у Розы оставалось больше времени на грезы.
У нее никогда не было близкой подружки, а когда Гана спросила ее однажды, не страдает ли она без этого, Роза удивленно ответила:
— Но у меня же есть мама и ты.
И посмотрела на нее своими большими карими глазами, которые у них с сестрой были так похожи. Только от Розиного взгляда создавалось впечатление, что она видит человека насквозь вместе с его самыми сокровенными тайнами, так что те, кто плохо ее знал, поскорее отводили глаза и меняли тему разговора.
Дома все привыкли к ее глазам. Мама только иногда напоминала Розе, что неприлично смотреть на людей в упор, а вот Гана, если, склонившись над работой, чувствовала на себе сестрин взгляд, сразу огрызалась: «Роза, не пялься».
В то время как дочери росли и превращались в настоящих красавиц, Эльзины волосы седели, а на лице появились усталые морщины. Но все равно люди то и дело советовали ей снова выйти замуж и передать заботу о лавке мужу. Но Эльза об этом и слышать не хотела. Она жила теперь только ради своих дочерей: думала о них, когда просыпалась, и с мыслями об их будущем ложилась вечером спать. Она берегла каждую крону и мечтала, как из ее дочерей вырастут прекрасные невесты с большим приданым, которые выйдут замуж за надежных и обеспеченных мужей. Тогда Эльза наконец отдохнет, будет присматривать за внуками, печь яблочные штрудели, а вечерами вязать одеяла из белой пряжи.
  
ГЛАВА ВТОРАЯ 
 
1937
 
Людмила Караскова никогда не хворала, но в сентябре 1937 года вдруг почувствовала слабость в ногах и дрожь в руках. Сначала она решила, что переутомилась. Потом начала спотыкаться о пороги и край ковра, предметы валились у нее из рук, разбила четыре тарелки и две чашки из бабушкиного фарфорового сервиза, и ноги так отяжелели, что она не могла подняться по лестнице. В одно морозное утро Карел Карасек отвел мать к доктору, так она оказалась во всетинской больнице.
 
Она родилась на третьем этаже дома на площади и с тех пор — то есть все шестьдесят лет своей жизни — только однажды ночевала не под крышей родного дома. Тогда она была в возрасте Христа и отправилась в паломничество на Святой Гостии просить Богоматерь дать ей ребенка, которого она никак не могла завести за десять лет брака.
Соседки говорили, что это она зря, ведь тело после тридцати ссыхается и стареет, но Людмила так зациклилась на своей идее, что никто не мог ее отговорить. Уж не знаю, что она пообещала Богородице, но не прошло и года, как у нее родился сын Карел, а потом один у нее и остался, когда муж Моймир не вернулся с войны. Дочь ей так и не суждено было иметь, поэтому порой она хотя бы пыталась представить, какой она могла бы быть. Маленькой, с голубыми глазами, как у Моймира, и светлыми волосами в мать.
Эльза Гелерова, которая переехала в их город к мужу уже после войны и была ровно на двадцать лет младше Людмилы, ни капли не походила на воображаемую дочь, но несмотря на это Людмила ее очень полюбила. Когда Эльза после свадьбы приехала в Мезиржичи, она никого не знала и чувствовала себя в городе потерянной. Она вдруг везде оказалась чужой. Соседи дружески здоровались с ней, но смотрели с подозрением.
Хоть Эльза была еврейкой, но в мезиржичскую синагогу, стоящую на берегу реки, не ходили ни она, ни ее красавец-муж Эрвин, что возмущало некоторых еврейских жителей. Нехорошо, когда люди отворачиваются от своей веры, судачили они между собой. Вероотступничество явно свидетельствует о непостоянстве и недостатке характера.
Соседи с любопытством осмотрели новобрачных и сошлись на том, что Эрвин работящий, а Эльза — приятная особа. Но потом кто-то заметил, что этих евреев в городе становится многовато. И что они отнимают у местных работу. И что в газетах писали, будто самый бедный еврей богаче честного труженика крестьянина. И вообще евреев даже в армию не стоит брать, ведь они, по сути, те же немцы и говорят по-немецки. В конце концов, и Шену с Розенфельдом тоже не место в мезиржичском «Соколе» [6]…
Пусть это мнение мало кто разделял, хотя бы потому, что фабрикант Райхль тоже был евреем и обеспечивал работой кучу людей, но зачем зря навлекать на себя неприятности дружбой с евреями, ведь они всегда были немного сомнительной компанией. Достаточно вспомнить события осени 1899 года. В Мезиржичи еврейские погромы не были такими жестокими, как во Всетине, где не обошлось без человеческих жертв, но несколько окон в еврейских домах и в синагоге все же разбили.
Людмила Караскова, тогда уже вдова, не слышала этих толков, а может, просто не хотела слышать, и взяла Эльзу под свое крыло, хоть и была ей почти чужая. Именно Людмила посоветовала Эльзе разговаривать в городе по-чешски, хотя в своем родном Нови-Йичине она привыкла общаться по-немецки, и объяснила ей, что местные жители слишком патриотичны и скептически настроены к немецкой речи. Научила Эльзу, куда ходить за покупками, а каких лавок лучше избегать, объяснила, с какой соседкой можно и поболтать, а с какой лучше только вежливо поздороваться.
Когда Эльза овдовела, ее мать проводила бессонные ночи в страхе за Эльзину судьбу и молилась за дочь, внучек и душу дочкиного безбожного мужа в местной синагоге, но за советом, как выправить какие-то бумаги или разобраться со счетами в магазине, Эльза обращалась к Людмиле Карасковой.
Людмила Караскова стала главной свидетельницей перемены в Эльзе. День за днем, месяц за месяцем она наблюдала, как ее молодая подруга — поначалу такая неуверенная и беспомощная — становится самостоятельной, решительной и дальновидной женщиной, готовой противостоять любым невзгодам.