Нобель. Литература

Но вместе с тем в мире Маркеса все время ощутим признак чуда, какого-то волшебства, которое овевает все страницы. И носителем этого чуда в «Ста годах» является цыган Мелькиадес. Мелькиадес — удивительный персонаж, который странствует везде по миру и всякий раз приносит в провинциальный отдаленный Макондо какие-то удивительные штуки, которые здесь никогда не видели: то лед, то магнит. Льду там неоткуда взяться, магниту тем более. Он овеян ветром дальних странствий.
Понимаете, он размыкает этот страшно замкнутый мир. Ведь что имеет в виду Маркес, говоря про одиночество Латинской Америки, про сто лет одиночества вообще? Что это мир очень отдельный. Он отдельный прежде всего потому, что он отделен веками безвестного существования от прочих территорий, от Европы, скажем. Он поздно открыт, он отделен от Евразии, отделен от всей культурной традиции, он существует совершенно наособицу. Рядом над ним сверху нависает только Северная Америка, которая тоже в основном несет туда не колонизацию, в отличие от Британии, скажем, не цивилизацию, а абсолютно хищнически грабит это и превращает этот мир в такую вечную банановую республику. Можно по-разному относиться к Америке, но в Латинской Америке к ней отношение довольно однозначное — мягко говоря, скептическое. Может быть, сейчас Венесуэла эту тенденцию переломит, но пока непохоже.
Поэтому одиночество — это одиночество замкнутого пространства, в котором господствуют два состояния: либо это революция и смута, либо диктатура. Тридцать лет диктатуры, потом десять лет смуты, и так это вечно чередуется. Очень тоже похоже на Россию, кстати. И Маркес как раз запечатлел эту душную, жутко замкнутую атмосферу национальной культурной изоляции. Там, конечно, было одно великое событие — появились испанцы, которые тоже, с одной стороны, принесли христианскую веру, с другой стороны, совершенно хищнически истребили предыдущую культуру. И эта травма не заживает, потому что древние верования продолжают просачиваться сквозь инкскую колонизацию, сквозь испанскую колонизацию. Они живут. То есть по этой земле бродят призраки, мертвые ходят наравне с живыми.
Ощущение этой культурной изоляции и вырождения, потому что еще и инцест постоянный, и все со всеми, а для русского читателя еще и начинается путаница во всех этих фамилиях и именах, во всех этих Аурелиано Буэндиа и прочая, — это все порождает чувство какой-то неуклонной деградации. И жалко, что это деградирует, и какое-то облегчение, потому что «рода, обреченные на сто лет одиночества, не появляются на земле дважды». Так одновременно и оптимистически, и страшно заканчивается этот роман. Конечно, есть авторская линия в последнем из Буэндиа, который читает пергаменты Мелькиадеса и по мере их чтения видит, что поднимается вихрь и сметает Макондо.
«Сто лет одиночества» — это роман, который можно оставить вместо всей Латинской Америки. Если, не дай бог, сметет вихрь истории с лица земли весь этот континент и там построится что-то совершенно новое, то на память о пятистах последних годах его истории можно оставить «Сто лет одиночества». Эта книга полностью заменит не только латиноамериканскую литературу, но и историю, мифологию, этнографию. Он написал пергаменты Мелькиадеса, да.
Пирамиды сметаются, да, и остается один папирусный свиток. И у меня есть ощущение, что он и писал эту книгу с ощущением, что его цивилизация кончается, как кончилась диктатура Перона, как кончилась в Испании диктатура Франко. Он писал это с ощущением, что заканчивается эта эпоха. Другое дело, что на смену этой эпохе, как ему казалось, пришел молодой Фидель, но ведь «Осень патриарха» — это и про Фиделя тоже. Так что, к сожалению, ничего нового, качественно нового пока на смену Маркесу не настало.
Маркес, хотя он и умер, остается самым живым представителем латиноамериканской прозы. Вся она, кроме, может быть, Льосы с его интеллектуализмом, развивается до сих пор в этом же русле. Ничего нового пока не придумано. Точно так же, как вся русская литература и русская действительность до сих пор существует в матрице «Истории одного города» и список градоначальников полностью исчерпывает нашу культуру. Если бы Андрей Белый был Щедриным, то это был бы русский Маркес. Нам остается дождаться такого писателя и получить Нобелевскую премию.
 
Колумбиец открыл Латинскую Америку всему миру. Он тот же Колумб, но все дело в том, что он же ее и закрыл, понимаете? Потому что он эту матрицу описал — и она на нем исчерпалась. До сих пор ничего нового к этому не было добавлено. в этом проблема Маркеса, который, написав главную книгу, все время вынужден был прыгать выше нее, а это очень трудно. У меня есть ощущение, что выше «Осени патриарха» он, в общем, не прыгнул, потому что это действительно поэма такой концентрации, что вся мировая проза еще очень долго будет ее догонять. Боюсь, что в мире не найдется сегодня книги, которая могла бы рядом с ней просто по напряжению встать.
Среди нобелевских лауреатов есть и другой латиноамериканский писатель, Марио Варгас Льоса, повлиял ли на него Маркес? Понимаете, он оказывал влияние тем, что заставлял все время отталкиваться от него. Уже его повторять было нельзя. Это сродни истории, скажем, Шервуда Андерсона и Хемингуэя. Шервуд Андерсон, конечно, повлиял на Хемингуэя именно тем, что Хемингуэй вынужден был все время писать иначе, потому что «Уайнсбург, Огайо» и «Триумф яйца» уже были написаны и приходилось писать, условно говоря, «Победитель не получает ничего». То есть надо было писать другие рассказы.
У Льосы стояла тяжелейшая задача — написать другую Латинскую Америку, которая бы отличалась от маркесовской, и он с этим в общем справился. Она более интеллектуальна, более современна, она более урбанистична, действие у него почти всегда происходит в городах, а когда оно у него происходит в Бразилии, в этих горных поселках, как в «Войне конца света», там ему пришлось тоже придумать мир, радикально отличающийся от цветущих джунглей Маркеса. Ему пришлось написать такие сухие монастырские горные пейзажи, совершенно другие.
То есть влияние Маркеса на Льосу — это влияние великого предшественника, чьего опыта все время приходится избегать. Кстати говоря, когда Маркес приехал в Россию, Леонид Зорин спросил, ощущает ли он как-то всемирную славу, на что Маркес ответил, очень Зорина удивив: «А как же? Я национальное достояние».
Он стал главным персонажем Колумбии, потому что без любого политика Колумбию можно себе представить, Латинскую Америку можно себе представить даже без Фиделя. Без двух фигур ее нельзя представить: без Маркеса и Че Гевары. Так получилось, что все координаты Латинской Америки в нашем сознании определены этими двумя персонажами, безумным революционером и гениальным писателем.
Конечно, есть люди среди нас, которые говорят: «Маркес! Что там называть его гением? Там удачно сошлись звезды». Понимаете, удача входит как важная компонента в состав гениальности — вовремя написать то, что надо. Это ведь Маркес почувствовал, что в какой-то момент надо бросить все и сесть в 1966 году, сидеть и писать эту книгу весь год.
Смотрите, это же что было? У него были до этого очень приличные книжки: «Палая листва», «Полковнику никто не пишет». Журналист он был вполне себе успешный. Это были другие времена. А вдруг в какой-то момент взять да на все плюнуть, цитатой из своего «Полковника» ответить на вопрос «Что мы будем есть?» — «Дерьмо мы будем есть!», да, и год писать книгу, восемь месяцев. За восемь месяцев наваять такой романище! Это надо почувствовать этот толчок, когда есть в мире запрос на Латинскую Америку. Взял, попал вовремя.
Про Роулинг тоже говорят: «Да не гений». Не гений, однако вовремя написала евангелие XXI века и вошла в топ всей мировой литературы. И Стивен Кинг тоже не просто так в какой-то момент почувствовал, что надо все бросить, поехать собирать материалы о гостиницах, да. Табита уговаривает: «Не езди», а тут Оуэн, маленький сынок, говорит: «Нет-нет, папа едет стать Стивеном Кингом», «He is going to become Stephen King». И получилось! В какой-то момент плюнуть на все, отказаться от всего и наваять шедевр — это и есть, собственно говоря, гениальность.