Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви

Но это ещё не всё. Н. Н. послал меня вниз к кастелянше за ключами. Уж не знаю, что я там кастелянше внизу говорил, только закончилась вся эта история для меня плачевно. Наутро я проснулся в своём номере. Еле встал с кровати (здравствуй, головная боль) и поплёлся на сбор съёмочной группы на Одесской киностудии. Там педагог Н. Н. зачитал официальную бумагу. В бумаге было сказано, что съёмочная группа фильма в моих услугах больше не нуждается. Я оказался козлом отпущения. В итоге все мои одноклассники на два месяца оставались развлекаться в Одессе, а я отправлялся домой, в душную Москву. Поезд Одесса – Москва отходил в день моего рождения. Я уезжал, обидевшись на весь белый свет. Думаю, до конца эта обида не прошла. Никто из друзей-одноклассников не пошёл меня провожать. Только один Копальский, с которым мы и не дружили вовсе, доехал со мной до вокзала и помахал рукой.
Копальского люблю до сих пор. Высокий, статный брюнет, он уже в седьмом классе разбирался в политике и использовал в своей речи довольно сложные слова. Он единственный, кто был со мной в ту трудную минуту. Иногда кажется, что добро забывается слишком быстро. На самом деле – нет, не забывается.
Когда поезд тронулся, я чуть не расплакался. Уж очень весело мы успели пожить в гостинице «Экран». В первый день мы решили сыграть в карты. Договорились, что тот, кто проиграет, пойдёт вниз в вестибюль, где несколько здоровенных актёров смотрят футбол, и спросит у них десять раз: «Это финал?» Проиграл Сенин. Мы всей толпой спустились на лифте вниз и остановили кабину на первом этаже. Мы зажали двери лифта ногами, чтобы видеть любителей футбола, сидящих напротив экрана, а также чтобы в случае чего быстро уехать вверх. Подтолкнули Сенина в бок, и он пошёл. Остановился он среди телезрителей, следивших за ходом матча.
– Это финал? – спросил Сенин.
– Это полуфинал, – ответил ему кто-то.
Сенин помолчал немного, а после опять спросил:
– Это финал?
Один из артистов отвлёкся от футбола и посмотрел на Сенина:
– Это полуфинал.
Через несколько секунд Сенин снова задал вопрос:
– Это финал?
Теперь к нему повернулось уже несколько голов.
– Мальчик, тебе же русским языком сказали: это полуфинал.
– Я понял, понял, – проговорил Сенин примирительно. – Я просто хотел спросить: это финал?
– Это полуфинал, иди отсюда! – зарычали на него.
– А всё-таки – это финал? – не унимался Сенин.
Болельщики вскочили со своих мест. Сенин бросился к лифту. Баранов нажал на кнопку. Мы попадали на пол едущей кабины, задыхаясь от смеха.
Прибыв с позором в Москву, я, помню, как-то туманно объяснил матери причину своего возвращения. Больше ехать мне было некуда. Я два летних месяца провёл, загорая на канале имени кого-то там. Научился прыгать с моста рыбкой. Только после узнал, что под водой, в том месте, куда я сигал рыбкой, утопили огромную ржавую арматурину. Выходит, всё лето я рисковал жизнью.
Хотелось бы ещё рассказать о моём друге Копальском. Человек он странный и очень обаятельный. Работать он не любит. Его головушку постоянно занимают фантастические проекты. Естественно, он хочет разбогатеть. Чего же ещё. Помню, в трудовом лагере под Николаевом он с двумя приятелями-тугодумами затеял бизнес. В то лето мы собирали огурцы. Копальский решил у себя в комнате засолить несколько банок мелких огурчиков, а после продать втридорога. Долго он носился с этой идеей. Чуть ли не из Москвы ему прислали рецепт. Затем Копальский охранял свои огурчики, чтобы мы их не сожрали. В итоге мы всё равно их слопали. Копальский отдал нам их совершенно бесплатно. У него всё начиналось серьёзно и по-деловому, а заканчивалось разгильдяйски. Западные ценности всегда очаровывали Копальского, ещё в школе он превозносил всё иностранное. Рассказывал истории о жизни американцев и французов. Хотя сам за границей не был. Иногда он приносил в школу иностранную дребедень. Его отец изредка ездил в командировки. Мы клянчили у Копальского зарубежные сувениры. Копальский держался с достоинством. Один его ответ останется в веках. Мы спросили:
 
– Копальский, у тебя жвачка есть?
– Есть, – ответил Копальский. – Но её крайне мало.
Выражение лица у него при этом было настолько значительным, что мы немедленно отстали. Однажды он пришёл в школу в кофте с английской надписью СНАМР на груди. Кофта была нарядная. Все ему завидовали. В этой же кофте Копальский поехал отдыхать к родственникам под Челябинск. Под Челябинском кофта произвела фурор. Правда, один абориген подошёл и аккуратно спросил Копальского:
– А почему это у тебя на груди «снамыр» написано?
После того, как он нам это рассказал, мы пытались называть Копальского «снамыр», но кличка не прижилась. Есть люди, которым клички не идут. Копальский из таких.
Окончив школу, Копальский подался на Запад, в Германию. Там его официально признали евреем. Большая ошибка немецкого правительства. Копальский и его друзья высосали из немецкой казны столько денег, что на них, должно быть, можно было ещё раз отремонтировать рейхстаг. Копальский в Германии не воровал, не грабил на большой дороге. Он учился. Просто учился. Как, спрашивается, жить в Германии безбедно? Нужно учиться и не заканчивать высшие учебные заведения. Уходить с последнего курса и поступать в другое учебное заведение. Служба социальной помощи исправно платила Копальскому за эту тягу к знаниям. На кого он только не учился. Апогеем образовательного марафона стало поступление Копальского в некий университет. После этого на вопрос, на кого он учится в этот раз, Копальский с гордостью и с какой-то непростой интонацией отвечал: я учусь на еврея.
Там же в Германии Копальский женился на очень симпатичной и милой девушке. Девушка эта не стеснялась рассказывать о себе смешные истории. Один рассказ был о том, как она, пытаясь выпить из баночки йогурт, опрокинула его себе на лицо. В этот момент она в одиночестве стояла на перроне. А на противоположном перроне ожидала поезда огромная толпа. Когда йогурт вывалился на лицо девушке, толпа напротив чуть ли не зааплодировала. Не каждая девица решится рассказать о себе такое.
Я, Ковров и Баранов с закуской и выпивкой подошли к какому-то бревенчатому сараю, стоящему посреди поля, и расположились на крыльце. Из закуски, помню, у нас была мелкая копчёная рыбка в размокшей картонной коробке. Я ел рыбку вместе с головой и костями. Баранов пытался каждую рыбку очистить. Бесполезное занятие. Начали разговаривать. Конечно, о женщинах. Баранов любит описывать свои любовные похождения. Иногда его рассказы изобилуют такими деталями и подробностями, что тебя пробирает, словно на мороз вышел.
И Ковров, и Баранов относятся к женщинам как к людям. Я – нет. Не то чтобы я не признавал, что в них есть что-то человеческое. Вовсе нет. Просто для меня женщины – не люди, они что-то вроде инопланетян. Чужие мне существа, которых я абсолютно не понимаю. Они ведь и внешне совсем не похожи на мужчин, если вы заметили. Почему же вы уверены, что в головах у них то же, что и у мужиков? Судя по моему опыту, они притворяются, что понимают мужчин. На самом деле они ходят по мужикам, как по ступенькам. Постараюсь ещё раз объяснить. Я лично им не доверяю. При общении с женщиной я испытываю робость и страх. Страх того, что она поставит меня в какое-то чрезвычайно затруднительное положение. Положение, из которого я никогда не выберусь. Я боюсь женских насмешек. Я внимательно прислушиваюсь к женским словам и очень чутко на них реагирую. Когда женщина оказывает мне знаки внимания, я искренне удивляюсь. Почему-то я на сто процентов уверен, что между мужчиной и женщиной не может быть нормальных человеческих отношений. Ведь если они могут сразу лечь с вами в постель, думаю я, почему бы им сразу не пойти и не лечь в постель. К чему разговоры? Главное, мне кажется, уметь заговорить женщине зубы. Запудрить ей мозги – вот залог успеха. Я уверен, что нормальных слов женщины не понимают. Мне кажется странным, что женщина тоже может чувствовать. Что она, к примеру, тоже может хотеть мужчину. Когда женщина говорит мне «я тебя хочу», мне кажется, что она нагло врёт. Но, несмотря на всё вышесказанное, если женщина попросит меня о чём-то, я выполню всё, что она захочет. А женские слёзы настолько пугают меня, что я чувствую слабость в коленях и готов пойти на всё, только бы этих слёз больше не видеть. Мои женщины плачут довольно часто. И я сразу становлюсь послушной марионеткой.