Когда ты перестанешь ждать (СИ)
Чувство, что кто-то швыряется у тебя на кухне, когда ты дома один, кого-то способен довести до белого каления, но меня этот звук, напротив, успокаивал. С тех пор, как я переехал от родителей, я так ни с кем всерьёз и не сошёлся; для парня, которому скоро стукнет тридцатник - это как не попробовать алкоголь и сигареты к девятому классу. Романы, конечно, были, но все они напоминали сладкий клубничный джем, от которого по прошествии даже небольшого времени хотелось прополоскать рот.
Сейчас я, рисуя указательным пальцем правой руки на ладони левой, пытался обвести в памяти жирным контуром то, что мне только что снилось. Это был самый обыкновенный сон, без каких либо признаков яркости, что сопровождали ночь-за-которую-всё-изменилось. Значит, Томас... вот он, стержень, вокруг которого, словно вьюнок, карабкался мой разум, когда возводил сон и вплетал туда реальных и придуманных персонажей.
Сделав запись в волшебную тетрадку, я отложил ручку и задумался. Никого с именем "Томас" я вроде бы на самом деле не знал. Какие-то его черты, например, любовь к чтению и любимые писатели, определённо перешли от Юса - настоящего Юса. Но всё остальное... Получается, стихи сочинило моё подсознание. Достаточно видные, что удивительно, стихи: острые, неожиданные метафоры, пусть местами нескладно, но зато чувствуется, что за кое-как зарифмованными строчками, словно за простенькой, бумажной обложкой Библии, есть зерно мысли.
Томас сказал: "Ты помнишь всё, что нужно", и я действительно помнил. Строчка за строчкой, в тетрадке появился последний, прощальный стих моего друга. Подробности тех событий по-прежнему ускользали от меня, но я уже не волновался: рано или поздно они всплывут.
К слову о Юсе. Что, если всё-таки ему позвонить? О чём можно говорить после стольких лет молчания я не представлял, но, даже просто услышав его голос, я бы, возможно, что-нибудь вспомнил про свой сон.
Да, мы обменивались телефонами, но тогда у меня была финская "Нокиа", и я, понадеявшись на её здоровье, нигде не дублировал контакты. В России она была несчастна от разлуки с родиной, и однажды в январе, после сильного снегопада, выскользнула из рук и рыбкой вошла в сугроб. Как ни старался, я не нашёл телефон. Слухи насчёт бессмертия этой модели, кстати, не были преувеличением: телефон, когда на него звонили, почти пять дней выдавал длинные гудки, и только на шестой ответил глухим молчанием. По-видимому, сел аккумулятор. Впрочем, навряд ли мы с Юсси созвонились бы ещё хоть раз: наше общение тогда уже сошло на нет.
Но всё же оставалось надежда на восстановление контакта, и я, не откладывая, занялся проработкой возможностей.
Первым делом позвонил родителям, долго, обстоятельно расспрашивал мать, как у них дела. Бабушка, неугомонная старуха в инвалидном кресле, снова повторяет мои детские подвиги на скейте, гоняя по квартире. Она почти не выходит на улицу, потому что "эти власти ни черта не делают, чтобы я туда выходила", зато царственно парит на балконе, у всех на виду. Ей девяносто с гаком лет, но жизненная энергия из этой женщины хлещет, как кровь из прокушенной артерии в ужастиках про зомби. Мама как-то обмолвилась, она бессмертна, и умрёт, только когда показательно бросится с балкона вниз, как обещает, чтобы "эти бездельники выковыривали мои мозги из дыр в их тротуаре, по которому я должна с комфортом передвигаться". Мозги у неё, кстати, были первоклассные. Бабушка, которая помнила Гагарина ещё юнцом "с пламенем во взгляде", с блеском освоила сотовый телефон, потом компьютер, потом простенький планшет, и злилась теперь, что я не отвечаю на её звонки в скайп. "Отец смотрит новости, - продолжала отчитываться мама. На днях звонил какой-то его давний друг, и батька долго потчевал его отборной порцией бреда". Жили они рядом с Петергофом, в Пушкине, но навещать я их выбирался в лучшем случае раз в две недели. Я никогда не претендовал на звание хорошего сына... ах да, разве что там, во сне.
- Дай мне, пожалуйста, папу, - сказал я, когда коротко известил её о своих делах, умолчав - понятное дело - о главном.
У папы сотового телефона не было. По работе он не требовался, так как работы у отца не было, а все, кому что-то требовалось от него добиться, в том числе и я, предпочитали сначала иметь дело с мамой.
- Привет, пап, - сказал я таким голосом, будто отправляю сигнал в далёкий космос, древним предкам человека, и стал ждать.
Спустя почти сорок секунд пришёл ответ:
- Это ты, сын?
- Да, папа.
Спрашивать, как у него дела, было бесполезно. Во-первых, потому, что папа будет несколько минут строить фразу, а во-вторых, потому, что дела у него теперь всегда выглядят одинаково: инсульт выбил старика из колеи раз и навсегда. Я легко мог представить его сейчас сидящим на диване и прижимающим плечом к уху трубку. Он неуёмно растолстел, передвигался, опираясь на огромную резную клюшку. Левая рука совершенно не работала, лицо стало пугающе несимметричным, так что очки пришлось заказывать в искривлённой оправе. Уши были белыми, за исключением бордово-красных мочек, таких, будто туда, как вино в бурдюки, по капле сцеживалась кровь.
- Мама говорит, ты выступаешь по телевизору? Я что-то не вижу.
Я на мгновение растерялся, а потом, ухмыльнувшись, сказал:
- Маскируюсь, пап. Ты даже не услышишь там мой голос. Да и ничего важного я не говорю. Только... только то, за что заплатят деньги.
Сказав это, я почувствовал неловкость. Для папы мир превратился в болото, сродни тому, через которое в детстве мы гоняли на велосипедах. Он не понимает недосказанности и намёков, вернее, ему просто сложно их расшифровать: каждую вещь, которую хочешь донести до старика, требовалось превращать в факт, тяжёлый, как пудовая гиря, и такой же неопровержимый. Скажи я сейчас ещё что-нибудь, это только больше его запутает. Поэтому я перешёл к тому, зачем, собственно, звонил.
- Помнишь Юсси и Джейкоба?
Не нужно было уточнять, кто они и откуда. Старик потерял память почти на полгода, но по мере того, как опускался уровень воды в океане нашей с мамой надежды на полное восстановление, оттуда начали появляться монструозные конструкции, о которых никто из нас даже не подозревал. Он помнил всё, что происходило с девяносто седьмого по ноль третий год. Примерно с момента, когда начал свою практику. Всё это мешалось с его фантазиями, страхами и маниями. Нельзя сказать, что папа был потерян для нас: в рамках своего личного безумия он был адекватен, и часто его можно было понять. Что касается новейших воспоминаний о том, что произошло после того, как батька поломался, он относился к ним с недоверием и подозрительностью, как в былые времена к подозрительной сделке, в которую ввязался его клиент.