Десятые

– Что – Виктор? – в ее голосе послышались те нотки, с какими в тот вечер обращалась к котенку. – При чем он здесь?
– Ну как, он же муж.
– Парнишка он безголовый, а не муж… Сам всё потерял, и мы с ним вместе… А к вам я посидеть пришла. Пообщаться. Вы не думайте.
«Не думайте» прозвучало как «не бойтесь».
– Да я не думаю. Просто неловко как-то. Неправильно.
– Бирюками жить неправильно. А мы – люди. Нам общение нужно. Я вот с кем тут общаюсь? С Динкой да с детьми. Свихнусь скоро… Этот приезжает… лучше бы уж и не приезжал.
– Он работает. Деньги зарабатывает.
Оляна вздохнула протяжно, со стоном. Взялась за кружку.
– Давайте выпьем, Олег.
От «Олег» потеплело. Давно его не называли по имени… Чокнулись. Отпили.
– А разве здесь стали алкоголь продавать? – спросил он, передергивая плечами – сладкое вино не любил.
– Нет, это я в Михайловку ездила.
«Специально», – добавил Сергеев, и снова накатила теплая волна: специально, чтобы его угостить… «И не только», – усмехнулось внутри.
– Можно я закурю? – спросил.
– Конечно. Мой тоже постоянно в доме дымит.
«Это она уже говорила, в тот раз…»
– Я не в доме. Но сейчас на улицу идти, по-моему, неправильно.
– Это ваше любимое слово?
– В смысле?
Оляна улыбнулась, влажно блеснули крупные зубы.
– Вы несколько раз уже повторили это «неправильно».
– Ну, в пятьдесят пора уже определить для себя, что правильно, что неправильно.
– Вам пятьдесят лет? – На ее лице мелькнуло удивление и даже разочарование, кажется.
– Почти. Сорок семь.
– Сорок семь – не пятьдесят.
– Эх-х. – Сергеев поднялся, взял сигареты с подоконника, прошел к мойке, включил вытяжку. – После тридцати… тридцати пяти годы начинают мчаться так, что и не замечаешь…
Возвращаясь к столу, засмотрелся на Оляну со спины. Длинная шея, светлые волосы собраны в пучок, уши без сережек…
– Правда? – спросила она. – Да, я чувствую… Жизнь будто разгоняется. Всё сильней и сильней. Может, мне от этого и страшно. Проснусь однажды и пойму, что я старуха совсем, а ничего не испытала… никакой радости настоящей.
– Ну уж не до такой степени быстро. – И Сергеев сам, без напоминания, плеснул ей и себе вина. – Просто надо жить осмысленно. С целью.
– А у вас есть?
– Цель?
– Ну да.
Сергеев поднял кружку. Чокнулись и отпили вина.
– Сейчас – сценарий дописать.
– Это хорошая цель. А у меня вот нет цели никакой…
– Ну как это – у вас ребенок.
Оляна посмотрела на Сергеева так, что ему стало стыдно. Это был не упрек, а такая грусть. Грусть безысходности, что ли. Может быть, так смотрит на людей в лодке человек из воды, понимая, что ему в лодке нет места и он должен утонуть.
– Извините, я не про это, – сказал Сергеев. – Да, не только ребенок. Но был бы у меня сейчас такой ребенок, как ваша дочка, моя жизнь стала бы посветлее.
Сказал это неискренне, и сам это слышал. Уткнулся в кружку. Сделал глоток, а держал перед лицом с полминуты.
– Вам правда нравится Рада?
– Угу… да. Прекрасная девочка.
Оляна покачала головой. Вздохнула:
– Но какой она вырастет здесь, в таких условиях? Кого она видит? Что?.. Как в яме сидим…
– Да, у вас там нерадостно. Надо было на втором этаже снимать.
И она снова посмотрела на него тем же взглядом. «Не то я говорю, не то. Кретин тупой».
Вытянул из пачки сигарету, покрутил меж пальцев и сунул обратно.
– Еще вина?
Вместо ответа Оляна встала и подошла к Сергееву. Левому боку сразу стало жарко, будто придвинули раскаленную печку.
– Обнимите меня.
Он боялся посмотреть. Уставился на спинку стула, за которым она только что сидела. Руки лежали на столешнице. Мелькнуло: интересный кадр мог бы получиться. Впрочем, неоригинальный. Было подобное. Где-то было подобное. И не раз.
– Пожалуйста, Олег, обнимите. Мне так страшно. Пожалуйста.
Она говорила тихо, без слез в голосе, без истерики. Просила, лепетала…
– Ольга, я не могу. Нельзя. У вас муж.
– Я не буду с ним жить. Не могу его… От вида мутит, от запаха. Я или уеду, или вон с кручи вниз.
– Не надо.
 
Постепенно, медленно, как больную, он выводил ее на улицу. Приговаривал полушепотом:
– Вам надо подумать, побыть одной и подумать. И решить.
Она так же полушепотом отвечала:
– Я уже подумала, я все это время думала. Я с ним не буду больше. Мне двадцать четыре, я за него девчонкой выходила. А теперь я другая, и я не хочу…
– Я понимаю. Вам надо подумать и утром… Утром, на свежую голову.
Сергеев выдавливал ее дальше от квартиры, чувствуя под платьем крепкое и одновременно мягкое тело. Возбуждение мешалось с брезгливостью, кипело, булькало.
– Я ему напишу, что всё. Эсэмэску отправлю. Я с вами хочу, вы хороший.
– Я нехороший, Ольга, нехороший. Если бы я был хорошим, я бы не был здесь, один.
– Вас замучили, я вижу. Вы хороший.
– Нет, вы неправы. Вы просто придумали себе.
– Я напишу эсэмэску… Пусть он и Раду забирает. Не могу я уже. Я свихнулась почти. Не могу…
– Завтра решите. Ладно? Завтра. – У Сергеева постукивали зубы. Он хотел думать, что от вечернего холода. – Ладно? Обещаете?
– А вы меня примете? Я на самом деле хорошая. Я всё умею. Я тихая…
– Завтра решим, Оля. Мне тоже надо подумать… Завтра.
– Завтра.
Она стала спускаться по лестнице, Сергеев стоял на террасе, следил за ее шагами, смотрел на голубоватый закат.
Вот стук в дверь. Голоса. Олянин и Дины… Сергеев попятился в квартиру, осторожно прикрыл дверь, прокрутил ручку замка. Щелк, щелк. Выключил свет в прихожей. Выключил свет на кухне. Включил лампочку под вытяжкой. Плотнее задернул шторы на окне. Сел на стул.
И что это было? Нет, главное – что дальше? Что завтра?
Она пишет мужу, и он мчится сюда. Наверняка он где-то недалеко. Здесь всё относительно недалеко. Относительно остальной России. Не в трех тысячах километров, как другие вахтовики… И вот он здесь. И идет разбираться.
Нет, Сергеев не боялся. В крайнем случае саданет вот этой бутылкой по кумполу. Ведь он будет здесь, в каком-никаком, но своем жилище. Его лезут бить, а может, убить, и он дает отпор… Да, не боялся, но было тошно. Ведь хотел тихой, незаметной жизни. Тихонечко пребывать, наблюдая за другими, читать, писать, думать, отдыхать, выдавливать шлак прошлого. Очищаться. И тут же, не давая никакого повода, встрял… Вот именно – не давая никакого повода. Здоровался, проходил мимо. Ну посидел за общим столом, ну присел из вежливости, перебросился десятком фраз с этой смазливой из-за молодости, но дебильноватой девкой… Дивчиной…
Спокойствие, на которое он так надеялся, которое так тщательно оберегал, – рассыпалось. И с нескольких сторон. И почти разом… Может, это знак? Не там он, не на месте, не то все это…
Вскочил, прибрался на столе. Остатки вина вылил в раковину, тарелку с виноградом и этими ягодами, название которых забыл, убрал в холодильник.
Наверное, на звук открывавшейся-закрывавшейся дверцы пришел котенок. Оглядел кухню, перевел взгляд на Сергеева. В глазах было: «Правильно, что выставил. Правильно сделал».
– Проголодался? – с благодарностью за эти беззвучные слова спросил Сергеев. – Сейчас дам «Феликса» с говядиной. – Разорвал пакет, вывалил в миску половину, а потом и остальное. – Ешь, Штормик, ешь…
Постоял посреди кухни. Голова слегка кружилась, во рту было противно-сладко.
– Надо спать. Завтра… утром…
И когда, почистив зубы, умывшись, лег в кровать, услышал на террасе бубнеж. Прислушался, даже сел, потянувшись к окну. Почему-то представилось, что это Виктор-Витя с Ярославом примчались и совещаются, как лучше вломиться…
Узнал тембр Рефата, потом – соседки Алины. Ее голос возникал редко, коротко, но звучал без раздражения, как-то ласково. Потом стукнула дверь. Тишина. Умка молчит. Это хорошо. Уснуть…
И только сон, как теплые струи, стал смывать всю эту накипь последних дней, сегодняшней сцены, за стеной заскреблись, завозились. К этому Сергеев привык – догадывался, что там спальня Алины. Но сегодня к возне добавились стоны. Один, другой как бы случайные, а потом динамично, ритмично, все громче и громче.