Последний из Двадцати (СИ)

Раньше это было особенной игрой. Представлением. Бродячие артисты в своих кибитках и представить себе не могли, что в грязных селюках умирает такой талант.
На каждого из чародеев у крестьян были свои улыбки, ухмылки, ужимки и прыжки. Старосты сменяли друг дружку — кто ушёл по старости лет, а кто и оказался очередным напоминанием нерадивым на позорном углу. Но все, как один, будто с самого детства изучали фальш непринуждённого разговора.
Чародея ждали. И даже когда не ждали — ждали. Баня, стол, девки — каждый староста будто в кармане держал их про запас, выкладывая на стол перед господином магом.
Когда Рун столкнулся с этим впервые — ему показалось, что крестьяне варят патоку слов, потому что она бесконечным потоком льётся из каждого открытого рта. Из каждой дырки, из каждого нужника, как будто доносился глас и славословие.
Первыми завсегда встречали мальчишки. И сколько бы их не пороли розгами отцы, стремились перемахнуть через забор, спрятаться в кустах и ждать. Всякий раз они ждали пришествия если не великана, то кого-то сопоставимого с ним. Иначе почему маг — великий? В собственной наивности они были непосредственны.
Рун старался не трогать детей. Виска и Кианор были не столь благодушны — и потому частенько, едва юнец переступал черту деревни, то впереди старосты, вырываясь из рук мужичья, ему в ноги кланялись женщины. Завёрнутые в расшитую тряпицу, они несли к нему соломенные игрушки, молотки, гнутые гвозди, швейные иглы. Своих детей, что имели неосторожность досадить другому несущему волю. За наказанием у магов дело никогда не стояло.
Думая об этом, Рун стискивал зубы и сжимал кулаки. Сомнения гадкими червями роились в душе, проникали в мысли, подтачивали фундамент уверенности. Вчера ему пришло письмо. Белка соскочила прямо с дерева, разгрызла орех, швырнула скорлупу оземь — та расплылась письменами на земле. Ска, ломая ветви и на ходу бросая собранный хворост схватилась за малурит. Опасности рядом не было, но кто его знает? Боевые протоколы обязывают.
Писала Виска. Рун читал её послание — девчонка говорила о милых пустяках, о былом, но он чуял истинный смысл, прятавшийся за непринуждённостью.
Сначала она просила вернуться, потом, будто понимая, что Рун не послушает, перешла к угрозам. Затем настал черёд мольбы — как всякая женщина, Виска возлагала надежды на старое, давно проверенное оружие.
Парень ей не ответил. Как не ответил на то послание, когда Кианор избитым псом вернулся в Шпиль, и на последующее за ним. Рун просто не знал, что говорить.
Те, кто никогда не испытывал угрызений совести по свершённому пытались донести до юного чародея видение нового мира. Оно было столь же безоблачным, как и раньше, только лучше. Лучше, больше, краше — об этом едва ли не кричало каждое из слов. Рун перечитывал послание — то, исполнив задачу, спешило осесть наземь и раствориться в утренней росе. Буквы таяли, будто майский снег — быстро и навсегда.
Рун знал, что они лгут — его если и ждут дома, то вряд ли с распростёртыми объятиями. Раньше он боялся вернуться домой, потому что будет выглядеть блудным сыном. Что осознал и вернулся, простите, пожалуйста! Раньше он превращал разбойников в камни из мести, потом — для суда, сейчас для успокоения собственной души.
Иногда, ночами, вместо былого он видел жуткого вида кошмары. Он возвращался в Шпиль — грязный и избитый, и находил его обновлённым. Его выходила встречать Матриарх — живая и невредимая; и сколько бы мальчишка не вглядывался в её шею, не мог найти разреза. Хмурил брови и теребил усы мастер Рубера, старый Мяхар наоборот — был полон сил, а изо рта у него разило кислой деревенской сивухой. Гитра, Нилтар, Пьон, Жирк — все живые, все довольные, готовые заключить в объятья блудного собрата. И Виска, что стыдливо пряталась за их спинами.
Он просыпался в тот миг, когда с неё платком спадало шёлковое платье. Или когда его руки касались её обнажённого и разгорячённого тела. Или когда, теряя разум, стискивая в руках девичью грудь, он валил её на кровать. Или…
 
Или.
У пробуждения каждый раз отыскивался особый момент. Из жарких объятий волшебницы он выпадал в мёрзлую, неприятную реальность. Как будто у Архи, отвечающего за сны было по особенному извращённое чувство юмора.
Тогда он кусал губы и смотрел на Ска. Механическая кукла делала вид, что не замечала его взглядов. На ум шла бестолковость слов Чавьера, когда они вместе обнажили автоматона.
Тогда становилось ещё труднее.
Иногда в разум мальчишки приходило безумие. Непрошенной гостьей оно перебирало его собственные мысли, вытаскивая на свет самые безумные и злые. Оно без зазрения совести звало последнего из Двадцати бродячим бездомным псом. Куда бы он не сунулся — везде его ждал только страх.
Парень гнал наваждение прочь, но с каждым разом убеждался в её правоте. В какую деревню бы он не пришёл, староста предпочёл бы встретить Безумку или спустить последние порты на пару с душой проигранцам, нежели повстречать унылого, задиристого на вид мальчишку в плаще и символом Двадцати.
Так было в любой деревне, что встречалась ему на пути.
Кроме этой.
Рун разинул рот от удивления, когда его ушей коснулась песня. Со стороны показавшихся на горизонте хат лилась музыка. Рун зачем-то вслушивался в тщетной надежде разобрать слова. Ска анализировала.
— Праздник? — высохшими губами спросил Рун у самого себя. Ска задумалась лишь на мгновенье, прежде чем ответить — и отрицательно покачала головой.
— Нет, господин. Календарь, заложенный в меня, не содержит праздника на этот день. Желаете провести…
Рун махнул на неё рукой. Если уж на их землях станут праздновать Виранские или ещё чьи празднества — у селян не останется времени для работы.
У этих и не было. Нескошенная трава бурьяном возносилась в человеческий рост. Захоти там спрятаться всадник — у него бы получилось.
Муладир под Руном протяжно заревел, мотая головой из стороны в сторону. На несчастную тварь навалился страх дурного предчувствия. Предчувствие кружило и над головой чародея, но перебивалось запахом свежей выпечки — значит, тут не одни лентяи живут! Рун посмотрел было на Ска — но той опасения были чужды.
Если только подозрения.
Память была коварна. Иногда ей казалось забавным, что Рун помнил ту или иную деревню едва ли не до дома. Не раз и не два, когда он исполнял роль несущего волю, она складывала в себя унылые образы полуразвалившихся домов. Мужичьё было старательно ровно настолько, насколько это было возможно — но из под их рук редко выходило хоть что-то красивое. Практичное — почти всегда.
Эта деревня была чужда чародею — слишком яркая, слишком сказочная, буквально сошедшая с книжной картинки. Цветастые платья, белизна рубах, едва ли не огнём горят красные сапоги.
Скоморохи и ряженные ходили колесом, плясали, сыпали из себя улыбками, словно из мешка. Музыкальные инструменты в их руках спешили сменить друг дружку, по дворам вместе с запахами съестного, разливалась полная огня музыка. Под такую провожают весну или встречают осень, почему-то подумалось чародею — с выводами он не спешил.
Внутри сидело маленькое сомнение, готовое цепляться за любую нестыковку. Но что делать, когда нестыковки здесь словно сорная трава?
Ска взяла муладира под уздцы. Животное, не желая участвовать в творящемся балагане, бешено смотрело по сторонам и норовило взбунтоваться. Прикосновения Ска его успокаивали мало, но шпоры на сапогах юного чародея уж больно сильно впивались в разнузданные бока.
Им навстречу выкатился мальчишка — вихрастый и с леденцом в руке. Парень вдруг поймал себя на зависти — до того, как родители продали его собратьям за несколько мешков муки, он никогда не знал, что такое сладости. Не говоря уже о леденцах.
Молча, ничего не говоря, не снимая маску радости с лица, он жестом указал на муладира, а после — на просторный сарай. Не узнать в нём скотный двор не смог бы даже слепой.
Рун покачал головой — мальчишка лишь пожал плечами и задал стрекача. Его сверкающие пятки будто только и говорили — что мне, дел мало, со всякими вредными чародеями договариваться?