Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– Значит, мама и вас предупредила о моем визите? – спросил я.
– Нет. Кстати, как она поживает?
– Умерла.
– Так рано? Отчего?
– Не знаю. Вероятно, от тоски. Она без конца вздыхала.
– Скверно. С каждым вздохом жизнь от человека по кусочку отлетает. Стало быть, умерла она…
– Да. Странно, что вы не знали.
– Откуда? Я уж сто лет ничего не знаю.
– Как же тогда меня нашли?
Молчание.
– Вы еще живы? Ответьте, Дамиана!
Я вдруг увидел, что стою один посреди пустых улиц. Из зияющих оконных проемов ползли к свету толстые стебли сорняков. Под осыпающейся штукатуркой глинобитных стен виднелись потрескавшиеся кирпичи.
– Дамиана! – крикнул я. – Дамиана Сиснерос!
«…Ана …нерос! …Ана …нерос!» – отозвалось эхо.
Залаяли собаки, точно я потревожил их сон.
Вдруг на дороге показался мужчина.
– Эй! – окликнул я.
– Эй! – ответил мне собственный голос.
Затем где-то поблизости, словно за углом, раздался женский говор:
– Смотри-ка, кто там. Уж не Филотео ли Аречига?
– Он самый. Сделай вид, что не заметила.
– Лучше пойдем. Если увяжется следом, значит, и вправду одна из нас ему приглянулась. Как думаешь, кто?
– Конечно, ты.
– А мне сдается, что ты.
– Да не беги так. Остановился он на углу.
– Выходит, вовсе и не за нами шел.
– А если бы все-таки за нами? Что тогда?
– Не обольщайся.
– Может, оно и к лучшему. Поговаривают, это он к дону Педро девиц водит. Считай, нам еще повезло.
– Правда? Я бы со стариком ни за что не связалась.
– Лучше пойдем.
– И то верно. Идем.
Время позднее. Давно перевалило за полночь. И голоса:
– …Говорю тебе, если маис в этом году уродится, то верну долг. А пропадет на корню – придется подождать.
– Да я и не требую. И всегда шел тебе навстречу. Но ведь ты чужую землю возделываешь. С чего платить-то собрался?
– Кто сказал, что земля не моя?
– Утверждают, будто продал ты ее Педро Парамо.
– В глаза не видал этого господина. Земля была и есть моя.
– Это ты так думаешь. Однако ходят толки, что все принадлежит ему.
– Пусть скажут мне лично.
– Слушай, Галилео, между нами говоря, я тебя уважаю. В конце концов, ты мне зять и хорошо ладишь с моей сестрой, не спорю. Только не отрицай, что продал землю.
– Повторяю: никому я ее не продавал.
– Может, и нет, но коли Педро Парамо так решил, значит, его это земля. Не приезжал к тебе дон Фульгор?
– Нет.
– Стало быть, завтра явится. А не завтра, так послезавтра.
– Я от своего не отступлюсь, пускай хоть порешим друг друга.
– Ну, тогда мир праху твоему, зятек. Аминь.
– Не беспокойся, еще встретимся. Вот увидишь. Зря, что ли, мать меня в детстве порола, шкура у меня крепкая.
– Значит, до завтра. Передай Фелиситас, что сегодня ужинать не приду. Не хочу потом говорить: «Видел его накануне смерти».
– Оставим тебе чего-нибудь, вдруг в последний момент передумаешь.
Затем – стук удаляющихся шагов, сопровождаемый звоном шпор.
– …Завтра на рассвете увезу тебя, Чона. Мулы уже наготове.
– А ну как отца удар хватит от ярости? Старый ведь он совсем… Никогда себе не прощу, если из-за меня с ним случится что. Больше-то позаботиться о нем некому. И приспичило тебе сбежать! Потерпи немножко. Долго он на этом свете не задержится.
– То же самое ты год назад говорила. И попрекнула еще, мол, не хватает мне смелости, а тебе здесь все опостылело. Я достал мулов, все готово. Ты едешь со мной?
– Надо подумать.
– Чона! Знала бы ты, как мне нравишься! Сил моих нет терпеть. Так что либо ты едешь со мной, либо… все равно едешь.
– Дай мне время. Подождем, пока он умрет. Сам посуди, недолго уже ему осталось. А после уедем вместе, и сбегать не придется.
– Ты и это в прошлом году говорила.
– Так что же?
– А то, что теперь я мулов нанял. Все готово. Только за тобой дело. Пускай он тут сам управляется! Ты такая красивая. Молодая. Оставь его на попечение старухе какой-нибудь. Здесь сердобольных хватает.
 
– Не могу.
– Можешь.
– Нет. Жаль мне его, понимаешь? Все-таки он мой отец.
– Раз так, говорить не о чем. Поеду к Хулиане, она от меня без ума.
– Ладно. Я тебя не держу.
– А завтра увидимся?
– Нет. Не хочу тебя больше видеть.
Шорохи. Разговоры. Неясные звуки. И отдаленные напевы тонких голосов, как будто женских:
«Подарила мне зазнобушка платочек, вышитый слезами…»
Передо мной потянулась вереница повозок: волы едва переставляют ноги, колеса скрежещут по булыжникам, возчики будто спят на ходу.
«…По утрам, чуть свет, городок содрогается от грохота проезжающих повозок. Откуда они только не прибывают, нагруженные селитрой, кукурузными початками, сеном! Лязг от колес такой, что стекла в домах дребезжат. Люди просыпаются, растапливают печи, и в воздухе плывет запах свежеиспеченного хлеба. А то вдруг гроза начнется. Дождь польет. Или весна наступит. Там всё с бухты-барахты, сынок, ты скоро привыкнешь».
Опустевшие повозки разбивают тишину улиц. Теряются в ночной тьме. И снова тени. Отголоски теней.
Мне захотелось вернуться. Дорога, по которой я пришел, пролегала там, наверху, зияющей раной среди непроглядной черноты холмов…
В это мгновение меня тронули за плечо.
– Зачем вы здесь?
– Чтобы разыскать… – Я чуть было не назвал имя, но вовремя спохватился. – Разыскать своего отца.
– Отчего же не входите?
Я вошел в дом с наполовину обвалившейся крышей. Пол был усеян обломками и черепицей. Заметив на другой половине мужчину с женщиной, я спросил:
– Вы не умерли?
Женщина улыбнулась. Мужчина строго взглянул на меня и сказал:
– Он пьян.
– Просто напуган, – возразила женщина.
Керосиновая лампа освещала кровать из тростника и плетеное кресло, на котором лежала женская одежда. Сама женщина ходила нагишом, в чем мать родила. Мужчина тоже.
– Слышим, кто-то стонет и головой о дверь бьется. А там вы. Что с вами случилось?
– Со мной столько всего случилось, что не помешало бы выспаться.
– Так мы и спали.
– Тогда ляжем снова.
С рассветом воспоминания потускнели.
Время от времени тишину нарушали звуки разговора, и я сразу отметил разницу. Прежде (как мне вдруг стало ясно) слова не рождали звуков, были безмолвными; я угадывал их не слухом, а скорее чутьем, будто во сне.
– Кто он такой? – спрашивала женщина.
– Кто его знает, – отвечал мужчина.
– И как сюда попал?
– Кто знает.
– Он вроде говорил что-то о своем отце.
– Да, я слышал.
– Может, он заблудился? Как те, помнишь, которые забрели сюда – мол, с дороги сбились. Искали какой-то «Край света», а ты сказал, что не знаешь, где это.
– Точно, припоминаю. А теперь дай поспать, еще не рассвело.
– Уже скоро. Я ведь затем только разговор и завела, чтобы ты проснулся. Сам наказывал разбудить пораньше. Вот я и бужу. Вставай!
– Да на кой черт мне, по-твоему, вставать?
– Не знаю. Ты вчера велел разбудить. А зачем – не сказал.
– Ну, коли так, спать буду. Не слыхала, о чем этот просил, когда заявился? Чтобы дали ему выспаться. Больше ничего.
Голоса исчезают. Утрачивают громкость. Затухают. Наконец все смолкло. Нисходит сон.
Через некоторое время – опять:
– Пошевелился. Верно, проснется сейчас. Если увидит нас здесь, полезет с расспросами.
– И с какими же?
– Ну… Что-нибудь да скажет.
– Отвяжись. Устал он, наверное, шибко.
– Думаешь?
– Умолкни, женщина.
– Глянь, шевелится. Извертелся весь. Будто внутренности ему выкручивают. Со мной тоже так было.
– Что с тобой было?
– Вот это самое.
– Не пойму, чего ты городишь.
– Не городила бы, коли на него глядя не вспомнила, как сама вертелась после первого раза с тобой. И болело-то у меня все, и раскаяния горькие мучили.