Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– А что насчет Альдрете?
– Какого Альдрете? Ты упомянул только Пресиадо, Фрегосо и Гусманов. Теперь еще Альдрете выискался.
– Это по поводу межевания. Он вздумал произвести раздел и с нас требует недостающую часть изгороди поставить.
– Сейчас не до того. Забудь про изгороди. Не будет никаких изгородей. Земля разделу не подлежит. Впрочем, пока держи это при себе, Фульгор. Лучше поскорее уладь вопрос с Лолой. Может, все-таки присядешь?
– Присяду, дон Педро. С вами приятно вести дела, честное слово.
– Значит, передай все Лоле и скажи, что я ее люблю. Непременно. Я ведь и правда ее люблю, Седано. За глаза, понимаешь? В общем, завтра, чуть свет, поезжай. А от управления поместьем я тебя освобождаю. Выбрось Медиа-Луну из головы.
«Вот тебе и молокосос! Ушлый, как черт! И откуда что взялось? – думал Фульгор Седано, возвращаясь в имение. – Не ждал от него. Покойный хозяин, дон Лукас, называл сынка лоботрясом. Отъявленным лентяем. Я не спорил».
«После моей смерти придется вам другую работу подыскивать, Фульгор». – «Да, дон Лукас». – «Признаюсь, Фульгор, я подумывал в семинарию его отправить, чтобы им с матерью было на что жить, когда меня не станет. Да только не захотел он». – «И за что вам такое наказание, дон Лукас». – «Даже теперь ни в чем на него положиться нельзя; разве будет он опорой для старика? Увы, не повезло мне с сыном, Фульгор». – «Ужасно жаль, дон Лукас».
И вот, на тебе! Не будь Фульгор так привязан к Медиа-Луне, плюнул бы на встречу с новым хозяином. Уехал бы и в известность не поставил. Однако он дорожил этой землей, этими лысыми распаханными холмами, которые год за годом, превозмогая себя, приносили все больше… Возлюбленная Медиа-Луна… И ее приращения. «Пожалуй-ка сюда, землица Энмедио». Фульгор буквально видел, как она плывет к нему в руки. Словно уже была тут. «А ведь правда: заарканил бабенку – и дело в шляпе!» С этой мыслью, похлопывая по ногам хлыстом, он переступил порог имения.
Вскружить голову Долорес не составило большого труда. Глаза у нее блеснули, на лице изобразилось смятение.
– Простите, дон Фульгор, совсем вы меня в краску вогнали. Вот уж не думала, что дон Педро мною интересуется.
– Ночи без сна проводит с мыслями о вас.
– Да разве ему выбрать не из кого? В Комале столько красавиц. Если узнают они, какие тогда разговоры пойдут?
– Он о вас одной думает, Долорес. Больше ни о ком.
– От ваших слов, дон Фульгор, мурашки бегут. Мне подобное и в голову не приходило.
– Не любит он выставлять свои чувства напоказ. Дон Лукас Парамо, царство ему небесное, однажды заявил, что вы не чета Педро. Он и помалкивал как послушный сын. Теперь, когда старика не стало, никаких препятствий нет. Первейший его наказ был, да я с опозданием приехал, дел невпроворот. Назначим свадьбу на послезавтра. Что скажете?
– Не слишком ли рано? У меня ничего не готово. Нужно еще приданым заняться. Сестре написать. Или нет, лучше нарочного пошлю. В любом случае раньше восьмого апреля не успею. Сегодня первое. Да, только к восьмому. Передайте, пускай потерпит несколько денечков.
– Напротив, он хоть сейчас готов под венец. А насчет приданого мы сами позаботимся. Покойная матушка дона Педро с радостью отдала бы вам свой подвенечный наряд. Такова семейная традиция.
– Видите ли, эти дни мне еще кое для чего нужны. Женские дела… Стыдно сказать, дон Фульгор! Хоть в обморок падай. Словом, луна вот-вот… Ох, позор!
– При чем тут луна? Брак от любви зависит. Коли она есть, все остальное не имеет значения.
– Вы меня не поняли, дон Фульгор.
– Понял. Свадьба послезавтра.
И он оставил ее с протянутыми в мольбе руками: восемь дней, о большем она не просила.
«Не забыть бы сказать дону Педро… Ох, и ловкий шельмец, этот Педро! Так вот, напомнить ему, чтобы уведомил стряпчего насчет совместного владения имуществом. Не забудь, Фульгор, завтра же».
Долорес, в свою очередь, кинулась в кухню с тазом для умывания – нагреть воды. «Сделаю так, чтоб скорее началось. Нынче же вечером. Но, как ни крути, а три дня уйдет. Никуда не денешься. Ох, и счастья привалило! Вот удача! Благодарю, Господи, что послал мне дона Педро. Пускай даже я быстро ему надоем», – добавила она.
 
– Дала согласие и готова. Священник просит шестьдесят песо за церемонию без предварительного оглашения. Я сказал, что мы заплатим в положенный срок. Он опять за свое: мол, надо алтарь привести в порядок, и стол в трапезной совсем развалился. Я пообещал прислать ему новый. Тогда он припомнил, что вы на мессу не ходите. Я зарок дал, что будете. А еще, мол, после смерти вашей бабушки он десятину не получает. И на этот счет не беспокойтесь, говорю. В общем, все уладил.
– Ты у Долорес денег вперед не попросил?
– Нет, хозяин. По правде, не посмел ее обескуражить. Уж так она обрадовалась.
– Какое ребячество, Фульгор.
«Вот те на! Я, значит, ребенок. Да мне без малого пятьдесят пять, уже могила на горизонте маячит; а он-то много в жизни повидал?»
– Жаль стало ее радости лишать.
– Вот я и говорю: сущий ребенок.
– Как изволите, хозяин.
– На грядущей неделе съезди к Альдрете. Пусть вернет изгородь на прежнее место и на земли Медиа-Луны не посягает.
– Но ведь замеры у него правильные. Я за то ручаюсь.
– Скажи, что он ошибся в расчетах. Снеси ограду, если будет настаивать.
– А как же законы?
– Какие законы, Фульгор? С этого дня и впредь законы здесь устанавливаем мы. Есть у тебя крепкие ребята из местных?
– Да, найдется парочка.
– Тогда отправь их к Альдрете, и дело с концом. Составишь на него протокол о присвоении чужой собственности или придумай что-нибудь. Напомни ему, что Лукас Парамо умер. При мне все пойдет по-новому.
В небесной синеве плыли редкие облачка. Там, наверху, еще гулял ветерок; однако здесь, внизу, воздух превращался в раскаленную духоту.
Он вновь постучал рукоятью хлыста, просто чтобы напомнить о себе, прекрасно зная, что ему не откроют, пока не будет угодно Педро Парамо. Затем глянул на притолоку: «А все-таки с этими черными бантами нарядней». Едва он об этом подумал, дверь отворилась.
– Проходи, Фульгор. Что насчет Торибио Альдрете, решено дело?
– С плеч долой, хозяин.
– Значит, остаются Фрегосо. Пока ничего не предпринимай. Сейчас меня больше заботит мой «медовый месяц».
– Здесь повсюду голоса. Не иначе как они в стенах замурованы или под булыжниками мостовой. Идешь – эхо позади, точно шагает за тобой кто. А еще потрескивания. Смех. Только старый-престарый, словно выдохшийся. И голоса, дряхлые от времени. Много всего слыхать. Но я думаю, настанет день, когда эти звуки стихнут.
Так говорила Дамиана Сиснерос, пока мы шли по улицам селения.
– Одно время несколько ночей подряд мне чудились праздничные гулянья. Шум стоял даже в Медиа-Луне. Пошла я глянуть на содом, который тут творится, и вижу ровнехонько то, что сейчас: ничего и никого. На улицах ни души, как и теперь. Потом все смолкло. Неудивительно, ведь и от веселья устаешь.
– Да, – вновь промолвила Дамиана Сиснерос. – Здесь повсюду голоса. Только я уж привыкла. Услышу, как собаки воют, да и пускай себе воют. А то, бывает, ветер поднимется и ну листья с деревьев срывать, хотя сам видишь: нет здесь деревьев. Когда-то, выходит, росли, иначе откуда листьям взяться?
А хуже всего разговоры; голоса будто из маленькой щелки идут, но такие отчетливые, что говорящего сразу узнаешь. Да вот хоть сейчас, по пути к тебе похоронную процессию встретила. Остановилась я «Отче наш» прочитать. И еще не закончила, как одна женщина отошла от остальных – и ко мне: «Дамиана! Помолись за меня!»
Шаль откинула. Я гляжу: сестрица моя, Сикстина.
«Ты как сюда попала?» – спрашиваю.
А она в толпу юрк – и скрылась.
Не знаю, известно тебе или нет, но сестра моя Сикстина умерла, когда мне двенадцать минуло. Старшей была из шестнадцати детей. Сам посуди, сколько лет она уж мертва. А глянь-ка, все по белу свету скитается. Так что не пугайся, Хуан Пресиадо, голосов тех, кто ушел недавно.