Охотники и ловцы рыб (СИ)

— Признаешь ли ты свою вину, бывший рыцарь Всеслав из Вроцлава? — все-таки задал формальный вопрос пан Герхард по окончании чтения обвинения.
— Нет.
— Правильно, сынок, держись.
Из толпы простого народа вперед протолкался все им хорошо известный человек.
— Отец Афанасий, — пронесся гул голосов над двором.
— Я говорил с вашим королем после того, как Всеслав вышел от него, — не спеша заговорил монах в звенящей тишине. — Болеслав был здоров. Они со Всеславом ничего не пили и не ели. Отравить короля он так же никак не мог. Я свидетельствую, что Всеслав невиновен.
— О чем ты говорил с королем? — спросил пан Герхард, прищурившись, как если бы целился из лука. — И как ты вообще вышел на свободу после вашего разговора, если король был жив и здоров?
— Я сказал ему, что чаша терпения Господня переполнена. Или он покается в своих грехах, особенно в убийстве моих единоверцев, или немедленно погибнет лютой смертью. И не во власти вашего короля было задержать меня в тот момент.
— Ах вот как, — сквозь зубы процедил пан Герхард.
И его самого и большинство его соратников уже отлучил от церкви архиепископ Гаудентий за эти самые убийства чужестранцев монахов. Терять рыцарям уже было нечего. Старику епископу объяснить ничего было нельзя. Его могло удовлетворить только публичное покаяние в содеянном и выполнение наложенной, довольно-таки позорной епитимьи. Какие они, спрашивается, ревностные христиане, если им в церкви можно находиться только в притворе, босиком, в одной рубашке кающегося грешника?! Да уж лучше вообще в эту церковь не ходить.
От жгучей ненависти королевских рыцарей во дворе стало жарко, несмотря на вечернюю прохладу. Между Всеславом и ненавистным монахом они выбирали несколько мгновений.
— Так значит это ты — настоящий изменник, — с ненавистью проговорил пан мечник, обращаясь к ушедшему в молитву, облаченному в простой серый подрясник, старому человеку. Налетевший ветерок распушил отливающую серебром бороду монаха
— Вы позорите короля, — вмешался стоящий рядом Всеслав, — признавая, что слабый старый человек, не воин, сумел его убить.
— Уберите его, — отдал приказ пан Герхард, не желая слушать никаких доводов разума. В глазах пана мечника горело пламя ненависти и острое желание отомстить.
По знаку руки пана Герхарда Всеслава выволокли за пределы кольца вооруженных рыцарей, сомкнувшихся вокруг одинокого священника. И недавний осужденный внезапно ощутил неподконтрольное разуму острое блаженство, оттого что остался жить. Он чуть не засмеялся от неуместной радости.
Над площадью поднялся гул недовольства. Отца Афанасия многие, оказывается, знали. Отряд рыцарей мгновенно перестроился так, чтобы в любой момент отразить атаку совне. Но кто мог противостоять вооруженным королевским рыцарям и шагнувшим им на помощь воинам Вроцлавского гарнизона? Простые необученные люди да считанное число вооруженных людей, не поддерживавших пана Герхарда, но и не видевших необходимости устраивать резню в этом дворе. Резню, в которой сплоченные рыцари все равно победят.
— Он посмел проклясть нашего короля. Вы все слышали его признание.
Отца Афанасия подтащили к дубу и привязали. Его расстреливали с близкого расстояния, не торопясь убивать. К несчастью, Любава не потеряла сознания во время казни. Она вздрагивала после каждой попавшей в неповинного священника стрелы, выпущенной людьми в плащах с вытканными крестами, отчаянно цеплялась за мертвенно бледного Сольмира, но сознания не теряла до самого конца. В ее душе мучительно ломался какой-то жизненно важный стержень. Когда к ней сквозь толпу людей протолкался Всеслав, которого больше никто не держал, девушка подняла на него мутный взгляд.
— Ты еще жив? — легкое удивление в синих глазах.
— Да. Ваш отец Афанасий умер вместо меня.
— Так это ненадолго. Ты тоже скоро умрешь.
Удивление в глазах сменилось неживой пустотой.
— Любава, — с ужасом прошептал Всеслав, понимая, что она сходит сейчас с ума, и попытался ее обнять.
— Не трогай, — еле слышно остановил его Сольмир, поддерживающий ее сзади, глядя в глаза Всеславу поверх медноволосой головы подруги. — Может быть еще хуже. Я однажды нечто подобное уже видел. Отведем лучше ее к больным друзьям.
 
Всеслав тоже один раз видел это самое "еще хуже". Видел, когда наехал с товарищами на деревню, только что опустошенную германским набегом. Он был тогда еще совсем мальчиком. Им навстречу вышла женщина, которая собирала ягоды в лесу во время набега, потому и выжила, единственная из всей деревни. Она странно смеялась и разговаривала с отсутствующими детьми, но взгляд у нее в те минуты, когда она не смеялась, был таким же мертвенно пустым, как сейчас у его синеглазой милой.
***
Всю ночь Всеслав и те из его людей, кто решился отправиться с ним, спешно и тайно готовились к отъезду. Его даже удивила преданность воинов, решивших разделить с ним его неизвестную ему самому участь. Все остальные в замке, напившись, ничего вокруг не замечали. Отъезжавшие воины столкнулись только с теми, кто под покровом темноты отвязал убитого отца Афанасия от дуба, чтобы достойно его похоронить.
С рассветом Всеслав со спутниками начал свой сложный поход сначала к верховьям Одры. Спускаться по Одре вниз он обоснованно опасался. После смерти короля беглецы могли столкнуться с вооруженными отрядами, неизвестно кого поддерживающими. А под присмотром его самого и пятерых преданных ему воинов, и ещё новгородца Добровита и муромца Сольмира в путь отправились два раненых воина новгородца, только-только начавших приходить в себя; непраздная Ростила и не перенесшая последних потрясений, повредившаяся в уме Любава. Насколько это было возможно, раненые Творимир и Негорад, а также Ростила плыли в лодке, а те, кто не гребли, сопровождали их на конях по берегу, ведя на поводу свободных коней. Там, где течение Одры становилось слишком быстрым среди скалистых берегов, приходилось переносить раненых воинов на руках, а ладью перевозили с помощью катков и лошадей.
Один раз вечером путешественникам, утомленным таким сложным переходом, пришлось остановиться на ночлег раньше чем обычно, на берегу небольшого озерца в холмистой местности. Ростила сплела венок из известных только ей цветов и веток, надела его на Любаву, целуя ее и что-то тихо напевая. Новгородка не возражала. В ее глазах по-прежнему стояла рассеянная пустота. Иногда пустота сменялась тревогой, девушка поднимала руки к голове, пытаясь что-то вспомнить, но затем снова опускала руки и впадала в отрешенное состояние. При этом ничего не ела, да и пила очень мало.
— Спел бы ты ей что-нибудь, — с болью сказал Всеслав Сольмиру, наблюдая, как Ростила обнимает рыжеволосую девушку и пытается ее накормить. — Ей так нравилось, кода ты поешь и играешь.
— Вот поэтому и не стоит, — ответил сказитель. — Пока Любава еще нас, слава Богу, узнает. Но я опасаюсь сделать что-нибудь неосторожное, после чего она вздрогнет и скажет: "кто вы, хлопчики? Ой, боюсь, боюсь". И побежит в лес, прятаться от нас. Нам придется ее вылавливать, насильно связывать, а она будет вырываться… Ей сейчас совсем немного надо, чтобы откачнуться туда, откуда возврата не будет. А мои песни далеко не всегда безопасны.
Всеслав тяжело вздохнул. Этот вечер напомнила ему ночевку на похожем озерце, когда он расспрашивал Любаву о ней самой, а Сольмир тихо спал рядом. Так же шуршали камыши, кто-то плескался в воде. Да вот только Любава была совсем другой.
— Что с ней теперь будет? Я не смогу быть все время с ней, даже если стану служить князю Ярославу. А я не уверен, что стану. Станет ли заботиться княгиня о своей бывшей дружиннице? Я понял из рассказов самой Любавы, что она была им нужна в основном из-за своего отца Рагнара.
 
— Да, княгини они такие, — горько подтвердил Сольмир, — им не до горестей простых людей.
— Не знаю, как княгиня Инга, — вмешался в их разговор пришедший в себя Негорад. Он сутки назад очнулся, был по-прежнему слаб, но быстро шел на поправку, — но Марьяна Творимирычева Любку точно не бросит. Так что не изволь беспокоиться, Всеслав. Справимся, — и он слегка улыбнулся своей обычной холодноватой улыбкой.