Девяностые

Нет, нет, откачнуться. Назад, дальше, дальше. Бежать… Он вспомнил родителей. Как они там… Раза два в год писал им, получал ответные письма. Родители сами по себе, он сам по себе. Они когда-то выбрали свою жизнь на Севере, оставив своих родителей, а он оставил их. И теперь вдруг пришла мысль: «Вернуться!» Сейчас очень легко: по Енисею до Дудинки теплоходом, а там сотня километров по железной дороге до Норильска… Или как? Как быть?..
Доски, месяц назад снятые с окон, стояли во дворе, прислоненные к стене сенок. Нужно только выправить гвозди, прибить доски на место… На вечерний автобус он опоздал. Он дойдет до Захолмова, а там рядом тракт – поймает попутку… Скорее, нельзя тянуть и раздумывать. Все уже понятно, ясно и открыто ему. Месяц обманывался, мечтал и видел здесь то, что хотел видеть, но реальность-то другая. Вот он открыл глаза и увидел, и надо бежать… Надя как раз в школе, подменяет заболевшую уборщицу – по вечерам моет полы. «Какая-никакая, а копейка…». Самое время забить окна, собрать необходимое (всё вряд ли удастся унести), отдать Филипьеву его вещи, ключ. Пусть остается здесь со своей хитринкой, глупой потребностью выгадать мелочь…
Сперва можно перекантоваться у Девятова или у Сани Решетова, а там уж решать, как дальше… Гм, глупо как! Как глупо всё получилось… Пяток картин, десятка три рисунков… Ладно…
Он хотел было присесть, покурить, но точно бы кто-то подгонял, толкал, заставлял суетиться… Молоток, доски… Вернуть все как было и скорей бежать отсюда. «Эта жизнь не для тебя»… Да, да…
Сергей вынес доски на улицу, положил под черемуху. Около Надиных ворот телега, на ней старик. О чем-то разговаривает с Борей… Уже темнеет… Ночь будет идти до города, на попутке не поедет – кто его возьмет с таким багажом? – придется топать. Как-нибудь… Так, ладно… Поднял одну из досок, стал выколачивать из нее гвоздь…
– Сергей… Сергей Андреич, – услышал сначала несмелый, а потом окрепший, будто решившийся на что-то голос Бори.
Оглянулся. Мальчик шел к нему. Что?.. Ни разу не заговаривал с ним, и вот в самый тот момент, когда этого совсем не надо…
– Здравствуйте.
– Здравствуй. – Сергей кивнул, не прерывая работы.
– Вы не поможете? А то вон дед зерно привез, а сам не может сгрузить, спина… Должен был Юрка, сын его, но пьяный лежит… И мать на работе…
– Да, конечно. – Сергей положил молоток, прислонил доску к кривому стволу черемухи; доска соскользнула, упала. – Давай…
Подошли к телеге. Старик лет семидесяти равнодушно посмотрел на него. Седая щетина на щеках напоминала пятнышки инея… На искрошенной, почерневшей соломе четыре пузатых мешка… Лошадь помахивала хвостом, отгоняя мух. Хвост приподнялся, замер, из-под него, шелестя, стали вываливаться коричнево-желтые комки…
– Вот за ворота бы только, – сказал мальчик.
Сергей взялся за мешок… Довольно тяжелый, наверное, не меньше полста килограммов. Боря подхватил было сбоку.
– Не надо, я сам.
Мальчик пошел впереди него. Во дворе указал на внутреннюю сторону ворот:
– Сюда вот, чтоб с глаз… Мать придет, сама потом…
– Да нет, давай сразу. Куда нести?
– Ну, тогда вон в сарай. – И Борис побежал закрыть в будке собаку.
В сарае на высоких чурбаках-подставках – большой ларь из оструганных досок. Овес ссыпали туда. Пустые мешки старик встряхивал и, аккуратно свернув, клал под себя. Когда управились с последним мешком, подхлестнул вожжами лошадку, длинно чмокнул; скрипя и покачиваясь, телега покатилась по улице.
– Спасибо, – сказал Боря и, видимо, чтобы как-то отблагодарить Сергея, предложил: – А вы кроликов посмотреть не хотите? Я кормить собираюсь как раз… Там маленькие есть, мы крольчих зимой в омшанике держали… Вам интересно, наверно…
За сараем задний двор, огороженный плетнем из сухих тальниковых прутьев. Горка еще не расколотых чурок, кособокие, попиленные ко́злы, стопочка ящиков, прикрытых куском целлофана, разный хозяйственный хлам… Под навесом в три ряда – кроличьи клетки, собранные из толстых сосновых жердей, лишь кое-где, как заплаты, кусочки сетки, обрезки железа, с набитыми в них толстым гвоздем отверстиями. По двору ходят куры, следят за людьми, ожидая от них подачки… Боря сыпанул в корытце пригоршню зерна, куры сбежались, принялись торопливо клевать, отгоняя друг друга; петух делал вид, что тоже клюет, издавал нежные и в то же время начальницкие квохтанья, словно это он нашел корм и теперь созывает подруг полакомиться.
  
Мальчик, казалось, забыл о госте. Он быстро, привычно открывал клетки, плюхал в кормушки кашицу из вареной картошки и комбикорма, наполнял водой консервные банки-поилки. Не терял времени на лишние движения. Со спины он был настоящий мужичок, просто низкого роста.
– А это что? – щелкнул Сергей ногтем по красному жестяному кружочку, прибитому над дверцей одной из клеток; такие же кружочки были и еще на нескольких клетках.
– А? Да это так… мать придумала… Это заслуженным крольчихам, – неохотно ответил Боря и добавил, явно стыдясь то ли за себя, то ли за Надю: – Ну, как бы медальки…
– У… А погладить можно?
– Лучше вот эту, – мальчик открыл одну из клеток, – эта любит, когда гладят. Мы ее и назвали – Ласковая.
Появилась Оля, не видя чужого, громко спросила брата:
– Бой, я кайтошку почийстия. Я сама ваить постайвю, можно?
– Ну поставь, только смотри, осторожней!
– Лайно. – Она пошла обратно, не выпуская из виду угрожающе загребавшего крылом петуха; тщательно закрыла за собой калитку.
Сергей водил ладонь по шерстке прижавшей уши, присевшей крольчихи от макушки до хвоста. Уши были холодные и влажноватые. Крольчиха шевелила носом, усиками, привыкая к запаху незнакомца. Глаза ее были прикрыты, длинные, загнутые кверху ресницы подрагивали.
– Хорошая…
– Да, – согласился Боря, – в этот раз восемь крольчат принесла. Это много считается для зимы. Один маленьким пропал, а остальные нормально вроде растут. Вон в той клетке они… Хотим и на будущий год оставить, если все нормально будет, хотя ей пятый год уже… – И помолчав, закончив кормить кроликов, спросил: – А вот, в школе говорят, вы у нас рисование вести будете. Да?
Сергей кашлянул:
– Гм… Скорее всего…
– Карандаши надо иметь, альбомы?
– Желательно…
– А у нас фломастеры есть. Только уже плохие, но можно одеколоном заправить…
– Нет, фломастеры – это не то, – через силу, но зачем-то стал объяснять Сергей, – карандаши лучше… Еще пастель есть, но это профессиональное… Карандаши лучше цветные…
Говоря это, он чувствовал, что снова приблизился к пропасти и вот делает широкий, последний шаг… Но вдруг оказалось, что там, впереди, – тоже опора, и он не падает, не летит вниз, а стоит на чем-то, его что-то держит. И пропасть исчезла, появилась дорога. Дорога – дальше и дальше, и по ней надо идти… Он оглядывается, он смотрит по сторонам, и там тоже дороги, петляющие, разбитые, со спусками и подъемами. Такие же, как и его… И Сергей толкнулся, готовясь сделать следующий шаг.
1995
  
Общий день
 
Алёна вспоминает обо мне раз в два-три года и просит провести с нею день. Ей, наверное, становится слишком хреново, и она набирает номер моего телефона. Мы учились в одном классе все десять лет, когда-то полудетски дружили, я носил ее сумку, пробовали целоваться; туман этой близости не дает нам окончательно забыть друг о друге и теперь, когда у нас совсем разные жизни. Да нет, какие они разные… Цепь одинаково мертвых дней. И, чтобы почувствовать, что время идет, мы встречаемся и один день проводим вместе.
Это любопытно, когда девушку видишь изредка – ты ее знаешь и помнишь с семи лет, – и постепенно она превращается в старуху. Нет, даже не постепенно, когда встречаешься с ней раз в два года, а скачками. Бах! – вот она еще чуть свежая, пытается следить за собой, нравиться, она бодрится; бах! – и вот ее словно пришибли; бах! – это никому не нужная развалина, одутловатая, обвисшая, с опаленными спичкой усишками. Еще через несколько подобных столкновений она действительно будет старухой.