Девяностые
Деревья зазеленели еще не листьями, а как бы самими ветвями – это набухают, лопаются почки, неброско, скупо цветут тополя. Степь теряет свою сухую, блеклую желтизну прошлогодних трав, скоро на месяц-полтора превратится она в нежно-зеленый ковер с пятнышками цветов, а затем опять пожелтеет – высушит солнце ковыли, побегут, погоняемые горячим ветром, перекати-поле. А рядом, у самого берега, трава поднимется высокая и сочная, и тополя у воды и на взгорках покажутся деревьями совершенно разных пород. У одних листья большие и тонкие, светло-зеленые, стволы стройные, раскидистые кроны; а те, степные, – кривые и чахлые, и листья у них меленькие, толстые, запасшиеся редко перепадающей драгоценной влагой.
Что ж, пора… Смотреть окрест можно долго и это не надоест, глаз всегда найдет что-нибудь новое, интересное, – целый день можно так просидеть… Пусть эта перетирка пока висит, сохнет, а он попробует пробраться к таинственной площадке, где описанный Федотько солнечный идол…
Сергей засунул рулон бумаги под ремень, краску, лейкопластырь и нож – в карманы, тряпку держал в руке. Пошел по тропинке дальше.
Вот она становится у́же, у́же, еще шаг – и, кажется, кончилась. До этого места он дошел в прошлый раз. Дальше лишь редкие, слабые выступы на почти отвесном склоне, и надо продвигаться осторожно, тщательно выискивая опору для ног, цепляясь пальцами за камни. Внизу, метрах в пятнадцати, ревет Енисей, сталкиваясь с обрушившимися когда-то глыбами, со стенами скалы.
За несколько минут Сергей сделал с десяток шагов, и вот впереди совершенно непроходимый участок, большой козырек выгибает тело, словно хочет не пустить, сбросить… Сергей отдохнул, прижавшись к мертвому камню, крепко держась за выступы; старался не слушать монотонный, усыпляющий рев, не представлять, что внизу пропасть и камни – запросто можно занервничать, испугаться, потерять равновесие… Потом стал возвращаться.
Он попробовал пробраться с другой стороны, но там место и вовсе гиблое… Неудача испортила настроение, потянула за собой невеселые мысли, воспоминания. Всё, в чем он остро сомневался и чем мучился последние недели, теперь стало до смешного ясно и просто, и сам себе он казался смешным, долго плутавшим на ровном, открытом месте. И вот вдруг точно открылись глаза… И короткие свидания с Надей представились ему теперь только стыдной, грязной попыткой утолить животные желания, прикрываемые с его стороны лживыми словами о каких-то серьезных отношениях, предложениями помочь ей в хозяйственных делах. Надя оказалась проще и честнее. Она понимает – возьми его, сделай его жизнь такой же, как и жизнь большинства деревенских, и очень скоро она станет для Сергея злейшим врагом. И он убежит – попробует, не выдержит и убежит… Но и так, так как сейчас, он тоже не может. И так, как до той ночи в Пасху, пока он лишь поблизости от Нади, тоже… Не лучше ли сейчас, пока еще не затянуло, пока узелок еще можно распутать, вернуть все как было… Нет, все равно придется разрывать, придется сбежать. Да, собрать вещички и уехать…
«Сережа, пожалуйста, не будем про это. Не надо, – просила, перебивала его Надя, когда вчера вечером он снова попытался заговорить о ней и о себе, обсудить их отношения; он что-то смущенно и неискренне бормотал о том, что хочет быть с ней, работать, что любит ее и хочет делить с ней ее труд, ее нелегкую жизнь, не может просто наблюдать со стороны… – Ты художник, у тебя свое дело, своя есть работа. Измучаешься просто, перегоришь, рваться будешь… Земля, она с виду такая мягкая, а руки-то сушит, разъедает почище известки…»
И он сейчас с ясной отчетливостью, удивляясь и испуганно радуясь этой пришедшей вдруг отчетливости, словно исцелению и прозрению, вспоминал жителей деревни, их голоса, их лица, морщинистые, темные, измученные будто долгой тяжелой болезнью; их изуродованные работой кривые фигуры, большие руки с короткими, толстыми, негнущимися пальцами, привыкшие к грубым, крупным предметам; вспомнилось, как листал Филипьев альбом с репродукциями – казалось, он впервые держит в руках книгу: пальцы не слушались, не могли прихватить страницу, перелистнуть, царапали глянцевую бумагу, Филипьев всё порывался наслюнить палец, но вовремя спохватывался и в конце концов, ворча, отложил альбом… Или эта директриса школы, Ирина Антоновна. Она, не исключено, слегка ненормальная… Надя рассказывала, что Ирина Антоновна лет десять назад съездила по путевке на Черное море, набрала там на память камешков, а теперь иногда рассыпает их на пол и ходит по ним, смеясь от счастья… Надя сама не видела – соседка директрисы рассказала…
Да и что он здесь хочет найти, в деревне? Каким станет? Близость людей к скоту постепенно превращает и людей в нечто подобное. Как отрывисты и грубы их голоса, как, бывает, рычат они, мхыкают, мыкают, мычат… Они неразвиты, мыслят и выражаются раздражающе-просто. Трава для них – это подходящий или неподходящий корм животине. Камень – материал для строительства или гнёт, им можно что-нибудь придавить. Дерево – бревно, столбик, слега, дрова. Пруд, река, озеро – место, где можно поймать рыбы на уху, полоскать белье. И неужели он так же будет воспринимать мир? Неужели он хочет растворить свою жизнь в мелких, смешных, бесконечных заботах? Даже самые мало-мальские дела – мытье посуды, баня, стирка, поддержание в жилище тепла, справленье нужды – становятся событием, на какой-нибудь пустяк нужно растрачивать массу времени и сил. Постоянно неподъемной тяжестью изводят проблемы: чем накормить животину, привезут ли хлеб, вот зреет дождь, и он нужен – огород пролить, у картошки аж листья свернулись, да вот толь на сарае старый и изорванный, крыша течет, плахи гниют. И если даже есть деньги, то за толем нужно ехать в город, на автобусе, тащить на горбу этот несчастный рулон, ругаться с контролером, требующим доплату за багаж; привезешь рулон, ну два от силы, а на много ли хватит? – дыры только прикрыть… Чтобы помыться, нужно истопить печь, дров наколоть, воды натаскать; воду экономишь – еще бы и состирнуть заодно необходимое… А стирать, потом полоскать… Везешь белье на тележке (если тележка есть) к пруду, полощешь на мостках, отжимаешь, складываешь на клеенку, потом снова перегружаешь в тележку, везешь через полсела обратно домой… Овес, комбикорм, дробленка, где-то надо денег найти, чтоб купить, и хранить так исхитриться, чтобы крысы не добрались; покупаешь корм чаще всего ворованный, дрожишь, не протравленный ли… Отгоняя корову в стадо, переживаешь, чтоб пастух не напился, стадо не разбрелось. А когда, случается, теряется коровенка, бродишь до утра по лесу, по полям, оврагам, ищешь, зовешь свою Дочу. А пастух будто и ни при чем – стадо общественное, пастух никакой ответственности не несет, даже с пастухов его не снимут, мало находится на эту работу желающих… Куры… Что-то нет сегодня яиц. Сменили гнездо? Или поклевали? Скорлупа тонкая, надо галечки принести, крапивы им нарубить… Огород… Заморозков боишься, града боишься, черных туманов… Помидоры подвязываешь, пасынкуешь, а через неделю они опять лежат и лес-лесом; на огурцы тля напала, на редьку с редиской – жучок, в капусте гусеницы кишат. Осенью в несколько дней нужно успеть всё выкопать, просушить, спустить в подвал, засолить, рассортировать семена. А дождь не перестает, со дня на день и снег может лечь, лазаешь в грязи, выискиваешь морковку, чеснок в жиже, сушишь в бане, во времянке, в избе – сырым-то в подвал не спустишь, сгниет… Люди боятся радоваться, что-то загадывать, планировать будущее. При всяком разговоре о будущем они оговариваются: «Сделаем, бог даст… здоровье будет, посадим… если нормально всё, завтра за дровами ехать надо… тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить…» Всегда имеют в виду высшие силы, которые нужно не гневить, задабривать и в то же время с которыми нужно бороться, преодолевать их козни и посылаемые ими испытания…
Обрывки рассказов Нади, соседа Василия Егоровича, что-то услышанное в магазине, у колонки. Он еще не испытал, не почувствовал по-настоящему ничего этого, он пока стоит на границе – наблюдает. Но рано или поздно эта жизнь опутает его, сомнет, затащит в трясину. Какие тогда картинки, какие размышления, романтические походы, поиски?.. Ему стало жутко до пощипывания в кончиках пальцев, словно он на самом краю пропасти и уже покачнулся, теряя опору и равновесие. Необходимо сделать шаг назад, а потом осторожно заглянуть туда, в пропасть, представляя себя лежащим, расплющенным, размазанным по ее черному зловонному дну.