Грешники (СИ)

Но даже если бы случилась какая-то осечка и ребенок был от Гарика, на таком сроке это было бы видно невооруженным глазом.
— Прости… если сможешь.
Голос садится.
Вряд ли я теперь смогу произнести хоть слово.
Но моя Совесть в зловещем образе одобрительно кивает и уходит, волоча за собой печального плюшевого зайца.
Где-то здесь должно стать легче.
Я излила душу, я сказала правду, я поступила правильно.
И, самое главное — я дала Гарику свободу. Ему незачем устраивать поездки в Париж для женщины, которая упала ниже плинтуса.
Мысль о том, что теперь он включит голову и здоровый эгоизм, и перестанет нести обреченную чушь — та самая соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы держаться на плаву в этом Море отчаяния.
Гарик медленно опускает руки.
Нужно поблагодарить бога, то у меня такой терпеливый и воспитанный муж. Другой на его месте уже приложил бы меня по уху.
Хотя, о чем это я? Гарик — он за гранью всех этих бытовых стимулов и реакций.
— И… давно ты узнала? — спокойно спрашивает он. И тут же останавливает: — Нет, не говори, я понял. Сегодня? У тебя было очень потерянное лицо.
Киваю, не проронив ни звука.
В «Русалочке» Андерсена, когда Русалочка получила ноги вместо хвоста, она должна была платить за это страшной болью каждый раз, когда ее ступни касались земли.
В моей «сказке» я чувствую себя такой же Русалочкой, только обреченной испытывать муки за каждое произнесенное слово.
— Ты сказала ему? — второй вопрос Гарика.
Я морщусь от отвращения от одной мысли о том, чтобы позволить Призраку вторгнуться и в эту часть моей жизни.
— Но, наверное, стоит? — предполагает муж.
— Нет, — упрямо мотаю головой.
Боже, это так адски глупо — обсуждать с ним мою ошибку!
После стольких месяцев, когда Гарик ограждал меня от главной боли его жизни, я за пять минут вылила на него ушат помоев своей.
— И ты уже решила, что будешь делать с ребенком?
— Гарик, не надо! — я обхватываю себя руками, чтобы не рассыпаться на молекулы. — Я поступила омерзительно и мне нет оправдания. Я не ищу твоего прощения, потому что ты должен меня ненавидеть.
— Должен? — Он выглядит искренне удивленным. — Маш, ты сильно повзрослела за эти года, стала сильной и решительной, но тебе все-таки стоит поработать над дурной привычкой расписываться за других. Понимаю, что после того, как я стал бракованным негодным мужем, ты считаешь, что я должен вести себя как полный придурок, но ты ошибаешься.
— Никогда не считала тебя придурком. А еще раз скажешь про бракованного мужа — запущу тебе в голову чем-нибудь тяжелым.
— Спасибо, что предупредила, — улыбается он, — а то я как раз не знал, кому завещать свои мозги.
Завещать…
Мы смотрим друг на друга.
Может быть, у него никакой не рак? Врачи так часто ошибаются.
— Так ты решила? — Гарик выводит меня из ступора, повторяя вопрос. На этот раз — с требовательными интонациями в голосе.
— Я бы в любом случае оставила ребенка, — наконец, вслух решаюсь произнести я.
Именно сейчас и именно в эту минуту четко и ясно отдаю себе отчет в том, что внутри меня — мой ребенок. Прежде всего — часть меня самой, моя кровь, моя ДНК, мои маленькая жизнь. Призрак не часть ее. Он просто искра, которая поджигает фейерверк, но не имеет к нему никакого отношения.
— Тогда у этого ребенка будет моя фамилия, — спокойно, очень уверенно и взвешенно заявляет Гарик.
Я узнаю этот тон: сказал — как отрезал.
Бесполезно переубеждать, бессмысленно долбить аргументами — он решил. В его гениальном мозгу за минуту пронеслись все «за» и «против», все плюсы и минусы.
Гарик никогда не принимал спонтанных решений.
Особенно ясно это становится именно сейчас, когда я знаю истинную причину его женитьбы на мне.
— Этот ребенок — не твой, — озвучиваю на всякий случай, и чувствую соленый вкус крови где-то на дне горла. — Прекрати быть таким… благородным.
— Чихать я хотел на благородство, — довольно резко отмахивается он. — Ты унаследуешь все, Маша. Абсолютно все. И если ты думаешь, что моя мать не попытается обобрать тебя до нитки — тебе пора еще раз пересмотреть свое к ней отношение. Если у тебя будет мой ребенок — ты будешь в выгодной защищенной позиции, потому что часть этих денег я смогу переписать на него. Даже моей расчетливой матери придется хорошенько подумать, прежде чем пытаться обокрасть собственного внука. Скорее всего, она в любом случае попытается, но любой суд будет на твоей стороне.
 
— Замолчи! — я закрываю уши ладонями, но Гарик резко отрывает их, прижимая к моим бокам.
— Маша, хватит! Посмотри на меня!
Я мотаю головой, но в конце концов он фиксирует мое лицо в стальной хватке своей пятерни и заставляет открыть глаза.
Мой Гарик.
Такой красивый даже сейчас.
Особенно сейчас, когда бледные щеки и острые скулы делают его самым красивым графом Дракулой из всех, которых снял Голливуд.
— Прости, — он переходит на шепот, — но чуда не будет. Я не выздоровею.
— Я тебя… ненавижу… — как собака вою я, взахлеб глотая слезы.
— А я тебя люблю, Маш, — тоже еле слышно, одними губами, отвечает мой родной муж. — И жалею только о том, что потратил эти три года на иллюзии вместо того, чтобы жить настоящим. С тобой.
— Ненавижу тебя, ненавижу… — Мои руки обхватываю его за плечи. — Чтоб ты провалился…
  
Глава 75
 
В Париж мы прилетаем поздно вечером, и я вижу город лишь мельком, из окна такси.
А в гостинице проваливаемся в он буквально без задних ног — пришлось очень побегать последние пару дней, чтобы привести в порядок дела, оформить билеты, визы (как Гарику это удалось — останется загадкой всей моей жизни) и доверенности. У Гарика идея как следует оторваться — погулять по Парижу, сходить в Лувр, посмотреть Версаль, недельку провести на Лазурном брегу, потом погулять в долине Монблан.
Кажется, он собирается сделать что-то невероятное, и у меня нет желания находить аргументы против.
Утром, с первыми лучами солнца, пока муж еще спит, я выбираюсь из постели, кутаюсь в покрывало и на цыпочках иду к зашторенному льняными занавесками окну.
Гостиницу тоже выбрал Гарик и о том, что это — пентхаус, я узнала только вчера, когда администратор провел нас до лифта и воспользовался своим ключом, чтобы поднять нас на самый верхний, изолированный от остальных, этаж.
Если бы я не была такой уставшей и вымотанной, то тут же бросилась бы изучать буквально каждый угол, но нас с Гариком хватило только на совместный душ.
Я потихоньку оглядываюсь на мирно спящего мужа, и осторожно отвожу занавеску в сторону, боясь потревожить его случайным лучом солнца.
Но даже догадываясь, что вид может превзойти все мои ожидания, не могу сдержать громкий восторженный вздох.
Город передо мной — как на ладони.
Эйфелева башня, до которой как будто ничего не стоит дотянуться, просто высунув руку за окно.
Оглушающий запах моря цветущих магнолий внизу — в этом году такая поздняя весна, что здесь они еще в полном цвету, несмотря на конец мая.
Пахнет свежей выпечкой, сливочными эклерами и чем-то… странно вкусным.
— Тебе идет быть на фоне этого окна, — слышу из кровати сонный голос мужа, и кокетливо приспускаю покрывало с одного плеча. — А вот это идет еще больше. Продолжайте, Мария Александровна, я могу смотреть на это до конца своих дней.
Просто слова.
Они пришибают меня током, хотя в них нет никакого скрытого смысла. Мы говорим что-то похожее чуть ли не каждый день, по поводу и без.
Но для меня это Кнопка боли.
И чтобы не сломаться от невидимой ломки, я что есть силы цепляюсь ладонью за занавеску, и нарочно не поворачиваюсь к мужу лицом.
Мы договорились не поднимать тему его болезни.
Я дала обещание.
Но я не знаю, надолго ли меня хватит.
— Может, закажем завтрак в номер и никуда не пойдем? — говорю первое, что приходит на ум. Самая дурацкая попытка удержать его в номере, как будто от этого болезнь впадет в спячку и, может быть, подарит Гарику еще несколько месяцев жизни.