Грешники (СИ)

Гарик смотрит на меня в поиске поддержки.
Я чуть сильнее сжимаю его пальцы.
— Маруся любит жизнь, и она любит водить машину сама. — Почему-то кажется, что это именно то, что должно примирить его с муками выбора. — Она ненавидит ездить с водителем. Она бы выбрала оправданный риск.
— Тогда начинайте, доктор, — решительно соглашается Гарик.
И плотнее, почти до боли, переплетает свои пальцы с моими.
Мы выходим в коридор… и я еле сдерживаю вздох разочарования.
Хотелось верить, что родители Гарика не приедут, как бы странно это не звучало.
О том, почему их до сих пор не было, я могу лишь догадываться, потому что спрашивать об этом Гарика казалось просто неуместным. Но судя по раскрасневшемуся лицу матери Гарика, ее новость застала в салоне красоты. И она, конечно же, не стала прерывать процедуру.
У отца Гарика — сына Маруси — все то же потерянное выражение лица.
Он вообще в курсе, почему все наше «счастливое семейство» собралось в лучшем кардиоцентре столицы?
— Как она? — сухо интересуется свекровь, подчеркнуто не замечая стоящую рядом с Гариком меня.
— Ее готовят на операцию, — так же сухо отвечает он.
— Ты уверен, что это необходимо в ее возрасте?
— Я поговорил с врачом и принял решение.
— Можно было спросить других специалистов. Ты, как всегда, поступаешь так, как считаешь нужным, никого не спросив и ни с кем не посоветовавшись.
— Мы здесь уже почти три часа! — не выдерживаю я. — Больше ждать нельзя!
Свекровь медленно переводит взгляд в мою сторону.
Каждый раз, когда мы видимся — слава богу, редко — она смотрит на меня как на прилипшую к одежде Гарика грязь.
— Я разве спрашивала твоего мнения? — Свекрови даже не надо как-то особенно стараться, чтобы разговаривать со мной как с мусором, который случайно попал в ареал ее обитания, и который она никак не может вымести. — Это дело касается только семьи.
— Она больше моя семья, чем ваша!
Я вспоминаю все те разы, когда маленькая, сухонькая, но крепкая бабушка Гарика делала вид, что смирилась с тем, что в жизни ее сына существует сломавшая его женщина, и что она, Маруся, смотрит на этот кошмар сквозь пальцы, но… Каждый раз это было слишком подчеркнуто безразлично, чтобы быть правдой на самом деле.
— Марусе сделают операцию, потому что это — ее шанс пожить еще хотя бы пару лет! –
Меня несет, но я вдруг очень остро осознаю, что матери Гарика хочется… обратного. Потому что, если бы не Маруся и ее поддержка, я бы не выдержала в этой семье так долго. Банально сломалась бы после очередного нервного срыва, когда на показательном семейном ужине свекровь заводила разговоры о будущем сына, как будто меня рядом с ним не существовало в принципе.
— Игорь, ты не хочешь закрыть рот своей истеричке? — Она смотрит на сына с выражением «Ты должен это сделать!»
— Эта истеричка — моя жена, — отвечает муж.
— Уже почти нет, насколько я знаю, — не отступает свекровь.
Что-то больно и громко падает у меня в груди.
Нет ничего страшного в том, что каким-то образом — вряд ли от самого Гарика — она в курсе наших семейных отношений. Просто сейчас я почти уверена, что свекровь узнала о нашем разводе раньше меня, и теперь, даже если я буду корчить сильную и уверенную, показывая, что никакие атомные бомбардировки не разрушат наше единство, она все равно будет уверена, что я — обыкновенный транзитный пассажир на поезде жизни ее сына.
— Хватит! — Голос Гарика — резкий и жесткий — вторгается в нашу молчаливую борьбу взглядами. — Мама, решение принял я и, если что-то случится — готов нести моральную ответственность. Так хотела Маруся. Значит, она знала, что из вас всех только я смогу принять правильное решение.
Свекровь плотно, до размеров нитки, сжимает губы.
Ее муж мнется позади, делая вид, что все происходящее касается какой-то почти посторонней женщины, а не его матери.
Мне его почти жаль.
И в то же время — я его почти презираю, потому что он позволил сделать это с собой, в то время, как должен был быть сильным, чтобы не позволить самовлюбленной стерве сломать жизнь себе и своему сыну.
 
Мой Гарик…
Не представляю, как он выжил в этом серпентарии.
Но его боль, даже когда он просто молчит, окатывает меня ощутимыми вибрациями в том месте, где соприкасаются наши плечи.
— Что касается развода, — продолжает он, — то эта тема закрыта. Развода не будет. Скажи Эльмире, что подкладывать своих подруг под моих знакомых — это хуже, чем сутенерство.
Эльмира.
Почему я не удивлена, что ее имя снова всплывает в нашей жизни?
Гарик был прав — она из тех женщины, которые не успокоятся о бывшем, даже если сами выйдут замуж, настрогают детей и заведут трех любовников. Им всегда будет нужен именно тот, один-единственный мужчина, который отказался признать их королевами своей жизни.
— Когда-нибудь, ты все-таки одумаешься, — слова свекрови звучат как приговор. Как будто она заранее знает, что в будущем Гарик как минимум раскается и приползет к ним обеим на коленях. — Ну хотя бы потому, что твоя… неподражаемая жена, очень неподражаемо наставляет тебе рога.
Она резко, трясущими от гнева руками, открывает сумку, достает оттуда конверт, всучивает его Гарику и, «плюнув» в меня на прощанье взглядом, уходит. Отец Гарика семенит за ней, словно потерянный ребенок, который уже и не рад, что его нашли.
Гарик без особо интереса вертит конверт в руках, пока я пытаюсь сделать вид, что наша семейная разборка на глазах всего медицинского персонала — это просто мелочи жизни, которые «всегда случаются».
Что может быть внутри конверта — я лишь догадываюсь.
Свекровь подготовила аргументы к разводу сына?
Постаралась, чтобы он точно не передумал?
— Мне это не интересно, — Гарик безразлично разрывает конверт сперва надвое, потом еще раз надвое, а потом оглядывается, куда бы все это выбросить.
Я утыкаюсь носом ему в плечо.
Наш брак по-прежнему висит на волоске, но мне еще сильнее чем раньше, страшно даже представить, что у меня не будет даже этого — его плеча, его запаха, его уверенного ровного голоса.
— Давай поедем в Париж, когда Марусе станет лучше? — Почему именно Париж, и почему я говорю об этом именно сейчас — не понимаю. Может, подсознательно помню, что это — столица любви, и там особенно хорошо в теплое время года или ранней осенью, когда Елисейские поля только-только начинают желтеть. — Будем есть круасаны с клубникой и «Рокфором», пить холодное шампанское и не вылезать из постели.
Гарик обнимает меня за плечи, и от силы его рук меня снова пробирает приятная дрожь.
Он худой и изможденный, но все равно сильный, как будто в этих жилистых руках хватит мощи удержать нашу едва-едва живую семью.
— Хорошо, Маша, Париж — это отличная идея.
— Только ты и я? — не верю своим ушам. Он согласен?
— Машка. — Он отодвигается, заглядывает мне в глаза и мне отчаянно хочется сделать хоть что-нибудь, чтобы стереть эти ужасные темные круги у него под глазами. — Только ты и я. Заруби уже это себе на носу.
— И ты… меня простишь? — Я ведь изменила ему. Изменила с человеком, которого тяжело назвать «случайно подвернулся под руку».
— Мне не за что тебя прощать. Я это заслужил.
— Нет, — мотаю головой, размазывая слезы, словно распоследняя плакса. — Я не должна была…
Он не дает мне закончить.
Как-то очень резко заводит ладонь мне за голову, обхватывает затылок, сжимая волосы в кулаке.
Притягивает к себе.
Жадно, как голодный до женских губ, целует меня, накрывая мой рот своим. Заставляет выдохнуть удивленный вздох прямо в его губы, которые словно высасывают из меня все сопротивление и сомнения.
Я тянусь к нему, обнимаю изо всех сил, чтобы остаться вечным оттиском на его теле, чтобы наша кожа стерлась друг о друга, чтобы перемешались даже кости и молекулы ДНК. Чтобы мы перестали быть двумя автономными, дрейфующими во Вселенной космическими станциями, а стали чем-то одним, целым, что нельзя разделить на части и разложить на компоненты.