Ни конному, ни пешему... (СИ)
Пана — в покои!
Коней — в конюшню!
Воду — греть!
Топить жарко, дров не жалеть!
Юстину под белы ручки увести в дом и напоить…во-oн теми настойками. Пусть поспит подольше, без нее тошно.
Свиту накормить и устроить на ночлег. Измученные долгой дорогой замерзшие люди кланялись юной хозяйке.
Холопы облегченно выдохнули и помчались выполнять наказы. Когда знаешь, куда руки деть — так и жуть отступает. Смерть у каждого за плечом стоит, авось смилуется, а вот гнев панский — он часто пострашнее будет…
Ядвига… она сжала кулаки так, что ногти до крови вонзились в ладони. Чего ей стоило не завыть вслед за Юськой — один Лес знает.
Было страшно. До одури, до дрожи в мигом ослабевших ногах. Юная ведьма нутром чуяла — стоит у порога Хозяйка Судеб, задумчиво перебирает бледными пальцами тонкие нити человеческих жизней, присматривается… решает…
Спина сама согнулась в учтивом поклоне неумолимой гостье…
Ядвига сутками неотступно сидела возле постели отца, самолично меняла повязки, ловила слабое дыхание раненого.
Наученная горьким опытом, силу выпускала по капле, медленно выжигая в жилах отраву болезни.
Провалиться еще раз на мертвую сторону? Ну, уж нет!
Один раз старуха вытащила. Не иначе из любопытства, а может и вправду пожалела соплячку. Лешак по глупости едва не загубил девчонку на путаных лесных тропах.
И второй раз зглянулась Яга над непутевой панночкой. Вытянула с ТОЙ стороны «щенячий выводок».
Придет ли на помощь теперь? Навряд чи. Ядвига точно знала — собой рисковать нельзя. Юстине скоро рожать. Бабы, знамо, помогут. Но чуяло ведьмино сердце — без ее помощи детки не родятся.
А если однажды придется выбирать между Юстиной и батюшкой?!
Матинко Божа! Такого выбора и врагу не пожелаешь.
Пан Лихослав очнулся на второй день. Словно из омута вынырнул. Распахнул огромные черные глаза и, увидев рядом бледную, непривычно серьезную дочку, прошептал:
— Ядзя! Ты!? Матинко Божа, кажись, я вдома!
Уже через день грозный пан Лих, шатаясь и держась за стену, встал на ноги и потребовал принести зброю, без которой мыслил себя голым. Спустя пару дней он, маясь от безделья, бродил по дому и жаловался дочке, дескать, не с кем шаблюки скрестить. Не с холопами же на палках собачиться! Заглянувшему в поместье Лукашу обрадовался, как брату родному, и тут же всучил старому егерю шаблю.
А тот и рад удаль казацкую вспомнить. Лязг во дворе стоял, аж уши закладывало! Юстина умилялась глядючи — пан Лихослав жив-здоров, как прежде. Ядвига же хмурилась, зная, как близок воевода был к темному краю, за которым…
Нет бы, поберечься ясновельможному!
Права была старуха насчёт гонору и дури шляхетской! Ох, права!
Юстина последние дни все больше лежала, огромный живот мешал ходить. Шустрая Ганька ни на минуту не отходила от ясной панны. Хоть и дура девка, а за свою хозяйку любому кулаком промеж глаз заедет.
— Вы, панночко, не тревожьтесь, — повторяла верная холопка Ядвиге. — Я с нашей зироньки глаз не спущу. Как с дитём малым нянькаюсь! Да вот и бисова тварючка с нами. Как панна блажить начинает, одразу умуркивает! Ух и лячная звирюга! — восхищалась Ганька ведьминой кошкой.
За зиму черная мерзавка выросла мало не втрое. Из мелкой здыхли (в чем только душа держалась — кожа да кости) вышла матерая кошь с длиннющим гибким хвостом, лоснящимися поджарыми боками и хитрыми желтыми глазюками.
Ядвига, измотанная бессонными ночами, приказала Мурзе спать у сестры в изголовье и следить за каждым ее шагом. «Умуркивать».
Хлопы кошь сторонкой обходили, кто крестючись, кто отвороты шепча. А по большему и то, и другое. Люд в поместье был «не-об-ра-зо-ван-ный», — кривясь и поджимая тонкие губы, презрительно повторял местный священник. Ядвига приказала, чтоб ноги его в доме не было, после «заботливого» намека соборовать втемную ясного пана, ибо невместно уйти на суд божий без покаяния…
*****
Сон подкрался неслышно, на мягких кошачьих лапах. Проник горьким дымом осенних костров сквозь тоскливый весенний сумрак. Затрепетал пламенем одинокой свечи. Заплясал на стене смутными тенями тонких живых ветвей. И далеко-далеко, на грани слуха, заплакала лесная сопилка…
…она лежала на твердой сырой земле, не в силах открыть глаза. Налитое тяжестью тело оплетали колдовские травы.
Ветер касался невесомыми пальцами бледного лица, перебирал пряди длинных волос, вплетал в темные косы крохотные заклятия-обереги…
В мире снов ветер — хозяин…
…мерный стук потревожил спящую.
Стук нарастал, полнился силой, заставляя умолкнуть и нежный шепот ветра, и тихий голос невидимой сопилки.
Ядвига открыла глаза, глубоко вдохнула влажный лесной воздух.
Стук шел из самого сердца. Оно заполошно колотилось, стремясь разорвать тесную клетку ребер.
Сердце из… из зачарованного жёлудя?!
Тонкий дубовый росток уверенно потянулся вгору, раскрывая ладони зелёных листьев…
Удар за ударом…
Удар за ударом…
Стучит жёлудь-сердце, гонит воду-кровь по венам, несет соки земли к пышной зелёной кроне.
Вдох за вдохом...
И вот уже хрупкий росток становится могучим раскидистым дубом. Голосно шумят молодые листья, руки-ветви силятся достать облака.
Ветер злится!
Ветер бездумно треплет дерево, срывает узорную листву, пробует на прочность широкий ствол. Крепко стоит дуб, выросший из желудя-сердца. Скрипит-смеётся над Ветеровичем. Куда крылатому против каменной силы корней…
Грозовые тучи застилают багровое небо. Умирая, гаснут нездешние звезды. Тугие раскаты гнева бьют притихшую землю.
Ядвига замирает в ужасе и восторге, глядя на летящую от закатного края бурю.
Сполохи молний пляшут по кругу, ливень наотмашь лупит статного гордеца.
Смеется-скрипит зелёный пан. Сыплются дождем листья, словно капли крови из открытой раны.
Сплетает смертельный визерунок небесная огневица. Слепящим копьём бьёт вниз. Целится в самые корни, силясь завалить наглеца. Хохочет, беснуется ветер, радуясь нежданной подмоге.
Удар! И — мимо!
Стоит упрямый красень!
Расшвыривает могучими руками громовые тучи. Не уйти ему от битвы, не скрыться…
Ещё удар!
Оглушительный крик боли рвется из глубины земли, пронзает Ядвигу насквозь.
Шипит сытой змеёй огневица — небесная холопка. Пусть не в корень — в развилку ствола молния пришлась. Жадный огонь побежал по коже-коре.
Чернеет кора, не каплями живой крови — черным пеплом осыпается горящая листва. Стонет раненый великан.
— Нееет! — кричит в отчаянии юная ведьма. — Не смей!
Спекшиеся от жара губы шепчут наговор: «Мать — сыра земля главная! Водица студеная — дочь ее над всеми стоит. Сынок любимый бало́ванный — ветер Ветерович! Огонь им служить обязан!»
Сердце-жёлудь рвется от натуги, гонит кровь — воду подземных ключей, силится погасить проклятое пламя ледяными глотками.
Живые и мертвые токи родников сплетаются воедино.
Пей, пей, ясный пан!
Со страшным грохотом рушится наземь охваченная огнем половина могучей дубовой кроны.
Дрожь безумной боли сотрясает землю.
— Пей, — зажмурившись, шепчет ведьма, глотая слезы. — Мою кровь пей!
Глухо стучит сердце, тянет воду-кровь к опаленным ветвям, поит силой и безумной надеждой.
Пристыженно утихает буря. Отползает до срока змея-огневица, трусливо прячется в косматых тучах подлая холопка.
Ветер-буян, наигравшись, сворачивает крылья, удивлённо глядючи, как вновь наливаются зеленью младшие ветви гордого великана…