Можайский — 1: начало (СИ)

Наплевав на приличия, мы с поручиком решили действовать без промедления. Пусть с нашей стороны и было совсем невежливо не дождаться доктора с ключами, но мы бросились вон из кабинета и понеслись навстречу Ивану Пантелеймоновичу.
Кто на него напал? Почему? — вот какие вопросы тревожили нас больше всего! Учитывая то, что наша миссия вряд ли могла остаться тайной от потусторонних сил, мы были склонны допустить, что ловко исчезнувший ранее лысый и оба его помощника — авангард, высланный обитателями покойницкой нам навстречу. Их план, если только это действительно было так, выглядел безупречно: прежде всего, лишить нас быстроходного средства передвижения и лучшего в столице возницы!
Столкнувшись с Иваном Пантелеймоновичем в коридоре, мы приступили к нему с расспросами, но этот потомок Паллора [130] ничего вразумительного сказать нам не смог. Он сам пребывал в полном недоумении, с чего бы это кому-то понадобилось на него напасть. Так, возбужденно беседуя, мы двинулись обратно в сторону кабинета, как вдруг меня осенило:
— Да ведь это заговор! Но только не привидений, а очень даже живых людей!
Поручик понял меня с полуслова, еще раз подтвердив свое право работать в лучшем полицейском участке:
— И главный заговорщик, я полагаю, прозектор!
— Именно, — согласился я. — Кому же еще и быть? Узнав от Алексея Алексеевича о нашем плане пошуровать в покойницкой, он испугался того, что мы раскроем какие-то его темные делишки. Возможно, он — вор? Обкрадывает покойных? Снимает с них кольца, цепочки и запонки?
— Какие запонки?
Опомнившись, я поправился:
— Значит, сережки!
— Да: серьги — это очень даже возможно, — уже со мной согласился поручик, и мы бегом направились к прозекторской.
Бежали мы вот почему. Хотя со времени ухода Алексея Алексеевича прошло совсем немного времени, его, однако, было вполне достаточно для того, чтобы взять ключи и вернуться в кабинет. И то, что доктор не шел, выглядело, по меньшей мере, тревожно. А что если и на него, как на Ивана Пантелеймоновича, напали? Что если доктор, оказавшись не настолько ловким, пал и лежит теперь — связанный по рукам и ногам — на ледяном каменном полу, а то и вовсе на холоде [131]? Страшно представить, на что способны отчаявшиеся преступники, внезапно потревоженные в собственном логове! Понятно, что мысли о привидениях нас покинули: думать стоило только о живых!
Оказалось, что мы бежим не в ту сторону. Вместо того чтобы попасть в прозекторскую, мы внезапно очутились в просторном помещении, наполненном страждущими, но все же не мертвыми людьми. Все эти люди, возбужденные нашим внезапным появлением, заговорили в голос, обмениваясь странными и напрочь нам непонятными замечаниями на наш счет. Складывалось удивительное впечатление, что вроде бы и по-русски велся обмен репликами, но тогда это мы были плохо владеющими русским иностранцами!
Из глубины помещения вышла сестра милосердия и — слово чести: не вру! — замахнулась на нас жестяной коробкой, отчего во все стороны полетели разнообразные предметы: шприц, несколько ампул, металлическое зеркальце на ножке и что-то еще. Поведение сестры — вкупе с непонятной речью наполнявших палату несчастных — внушило нам суеверный ужас, вновь обратив нас мыслями к потустороннему миру.
— Да что же это? — пробормотал, пятясь, поручик.
— Чертовщина какая-то! — ответил я, следуя его примеру.
Иван Пантелеймонович выставил перед собой горн: сестра, продолжая грозно замахиваться коробкой, наступала на него, как слетевшая из-за тучи фурия. Пятясь за нами, Иван Пантелеймонович, в одной руке держа оборонительный горн, другой зачем-то сдернул с себя шапку, явив на свет свою совершенно лысую голову. Что тут началось!
Сестра остановилась, замерла на мгновение в неестественной позе и вдруг, как подкошенная, рухнула на пол! Несчастные больные повскакивали на ноги — даже те из них, кого ноги явно плохо держали — и словно отхлынули к дальней стене, размахивая руками, прикрываясь ими и что-то крича о милосердии.
 
Мы переглянулись.
— Какой-то сумасшедший дом!
— Бежать отсюда нужно, вашбродь, бежать!
— Да подожди ты, Иван! — сам того не замечая, поручик, подражая своему начальнику, князю Можайскому, склонил голову к плечу. Несмотря на всё опасное непонимание происходившего, я чуть не прыснул. — Голубушка, очнитесь! Да очнитесь же, наконец!
Поразительно, как прихотливо мужество! Еще минуту назад поручик пятился к выходу — такой же, поверьте, бледный, как и я сам, — а теперь, совершенно, казалось, придя в себя, склонился над упавшей на пол сестрой милосердия и пытался привести ее в чувство! К слову сказать, больные, увидев это, перестали размахивать руками и замолчали. Но лично мне произошедшая в них новая перемена показалась еще более странной: от нее буквально веяло каким-то напряженным трагизмом!
Я попытался было потянуть поручика за шинель: давайте, мол, убираться отсюда. Но он лишь отмахнулся. Тогда я встал рядом, а рядом со мной, наклонившись через мое плечо, — Иван Пантелеймонович. Так, сгрудившись около бесчувственного тела, мы и стояли в тот самый момент, когда сестра открыла глаза.
Должен заметить, что глаза у нее оказались удивительно красивы и не по-больничному жизнерадостны. Однако красота их и жизнерадостность поблекли сразу, как только она увидела нас. Густой васильковый цвет радужной оболочки совершенно затмился расширившимися от ужаса зрачками. Если бы я не видел этого сам, ни за что не поверил бы в то, что такое возможно! Даже свет лишенной абажура лампы, лившийся прямо на зрачки, не мог заставить их сузиться.
Сестра зашевелилась. Нет, даже не так. Она начала перебирать ногами и руками, сучить ими по полу, стремясь отодвинуться от нас как можно дальше и — дюйм за дюймом — преуспевая в этом. Несмотря на жалкую, униженную позу, выглядело это настолько страшно, что волосы на моей голове встали дыбом! На мгновение мне даже показалось, что смотрят на меня не человеческие глаза, еще секунду назад такие прекрасные, а глаза перепуганного оборотня — застигнутого врасплох, оторванного от пищи и — все еще с окровавленной мордой и кровью, стекающей изо рта — стремящегося спастись бегством от осинового кола!
Похоже, на поручика поведение сестры оказало подобное же воздействие: он отпрянул. Не остался незатронутым даже Иван Пантелеймонович! Воскликнув что-то вроде «Господи, помилуй!», он дернулся назад, споткнулся, ударился спиной о дверной косяк и, вскинув горн, затрубил церковный гимн. Сестра, только что елозившая по полу, замерла. Ее глаза сузились и снова стали густо васильковыми.
— Бежим!
Теперь уже поручик последовал моему призыву, и мы, все трое, выскочили из палаты в коридор.
Что было делать дальше? Мы оказались в чрезвычайно затруднительной ситуации. В больнице явно происходило что-то, что было выше нашего понимания даже с учетом того, что еще какую-то четверть часа назад мы явились сюда с надеждой на встречу с привидениями!
Опасливо оглядываясь, вздрагивая при малейшем намеке на встречные или догоняющие шаги, мы брели по коридору и вдруг — за первым же из его поворотов — лицом к лицу столкнулись с Алексеем Алексеевичем.
Господин Троянов был бледен. Его окладистая ухоженная борода неаккуратно топорщилась. В глазах плескалось выражение ужаса.
— Где вы пропадали? — воскликнул он, натолкнувшись на нас и отпрянув, но тут же постаравшись взять себя в руки.
— Алексей Алексеевич! — поручик, тоже было отпрянувший, но тоже постаравшийся взять себя в руки, выглядел, тем не менее, не слишком доверчивым. Я бы даже сказал, что выглядел он оскорбительно — для ни в чем не повинного человека — подозрительным. — Что здесь происходит? Кто все эти люди? Откуда взялась та сестра милосердия? Кто она? И кто — тот лысый, что напал с какими-то своими молодчиками на нашего кучера?
Доктор на глазах осунулся, как-то воровато огляделся по сторонам, словно проверяя, не подслушивает ли кто, и, махнув рукой куда-то вдоль коридора, быстро, глотая слова, явно спеша, предложил: