Вера, Надежда, Любовь
Надежда пожалела:
— А ведь пришел бы! Ей-богу, пришел бы.
— Упущение! — согласился Карякин.
— Ну да ладно! Не идти же к нему второй раз! Что тут у нас? Как гости?
Компания, заметно скисшая за эти часы, опять воспрянула духом: в доме явилась хозяйка. Надежда отворила дверь на балкон. В комнату вошел бодрый дух талой воды, а табачный дым шевельнулся и медленно пополз наружу. Затем Надежда кликнула женщин. В две минуты были убраны грязные тарелки, окурки и всякий сор. Стол преобразился, сам воздух переменился, стало опять празднично. Мужчины перестали допытываться друг у друга: «Ты меня уважаешь? Нет, скажи, ты меня уважаешь?» Лешка завел радиолу. Все разом вспомнили про женщин, и пошли танцы. Только Степан с Пашкой все еще стояли в углу. Пашка держал Степана за пуговицу.
— Ну хорошо, — говорил он. — Тянуть из болота. А как? Если, скажем, бульдозер в болото сел — тут все ясно. Ты меня уважаешь, да? Ну, вот тогда скажи.
— Черт его знает! — разводил руками Степан. — Сам не знаю. Понимаешь — нет? Хоть подумать, что ли, как веселей жить. Зайдешь в Дом культуры: танцы — кино, кино — танцы. Хулиганье… Верно я говорю? Нет, ты скажи, верно я говорю?
Карякин отправился за Надеждой следом на кухню — помогать.
— Сейчас будет пирог, — пообещала Надежда. — Подайте мне банку с вареньем. Ну, как вам наша квартира? Это не варенье. Это мука. Спасибо. Минуточку не уходите, вы мне будете нужны. Бедные мои гости! Что бы с вами было, если бы я не пришла? Владимир Сергеевич, можете петь арию мельника: вы весь в муке. А пирог опять подгорел…
Карякин равнодушно кивнул. У него из головы не выходил священник. Думая о нем, Карякин погладил кафельную стену, повертел краны. Холодная вода, горячая вода.
— Красота! — отвлекся он. — Роскошная жизнь.
— Скоро и вам дадут.
— Слышу об этом второй раз. Может, вы что знаете?
— Степан знает, — шепнула Надежда.
— Да? — Карякин выглянул из кухни.
Степан и Пашка все еще стояли в углу, держа друг друга за пуговицы.
— И все-таки я вам скажу, этот поп… Ай, ну его! Из головы не идет. Я лучше о другом…
— О другом, о другом! — подхватил Карякин и мотнул головой так, как если бы там тоже сидел поп и Карякин хотел его вытряхнуть.
— Нынче у меня разговор один был. С Тарутиным. Мне показалось, что я плохо его знаю. А я училась у него, он наш сосед. По-вашему, он какой человек?
Карякин вздохнул.
— «Не стоит слов. Взгляни и — мимо!» Он мне надоел. Это единственно, что я могу сказать определенно. А какой он человек… Никакой. В меру умен, в меру хитер. Труслив…
— Скажите-ка!
— Трус, каких свет не видал. Кажется, нас зовут. Как я понял, этот богатырский пирог…
— Ну, вы такой понятливый! — засмеялась Надежда.
Карякин взял пирог и понес его к столу. Надежда взяла кипящий чайник и понесла туда же. Гости встретили их общим восклицанием «О!», что всегда есть восторг. Было начало весны, новоселье, суббота. Вечер был очень хорош. О попе никто не вспомнил.
Злое память не держит.
Мы любим эту сентенцию, она рисует добрыми нас самих. Благодарение природе, человеческое сердце устроено очень разумно. Если бы в нас задерживались все обиды, укоры, унижения и собственная наша злая воля, редкий человек доживал бы до десяти лет и человечество сплошь состояло бы из детворы. А так как по понятной причине такого быть не может, то не было бы самого человечества. Эта логическая фигура, как думается, хорошо доказывает, что сентенция о всепрощающем сердце правдива. Была бы она правдива еще более, если добавить «в конце концов»: в конце концов помнится только доброе. Но пока конец всех концов не явился, все происходит вопреки мудрости. Мы помним злое и забываем доброе.
Про Тарутина Надежда не могла забыть: он ее обидел. Едва приходило на память, как она стояла перед глухими воротами просительницей, все в ней закипало. Теперь всякое слово о нем было Надежде важно. Карякин никогда бы не мог предположить, что его случайное замечание о Тарутине может иметь последствие.
«Трус? — думала Надежда. — Ну погоди же!» В понедельник она отпросилась с обеденного перерыва. Дома она надела все лучшее, что было в гардеробе, накрасила губы и явилась в школу.
Был звонок, когда она вошла. По коридору бежали последние опоздавшие. Тетя Нюра возила тряпкой на палке по кафельному полу вестибюля.
— Здравствуйте, тетя Нюра! Ну, узнавайте скорей. Не узнали… Ну, Надя Иванова, Любы Ивановой сестра. Неужто забыли?
— Батюшки, Надя! Эко, царица какая! Право слово, царица!
— Я к директору. Тут он?
Тетя Нюра подмигнула: минуточку погоди.
В коридоре было пусто и гулко. Через дверь, которую тетя Нюра неплотно за собой притворила, слышен был ее шепот и бабий тенорок директора.
— Иванова? Ивановых миллион. Ах, эта! Скажите — меня нет. Ушел на урок. На заседание в гороно. К черту на рога.
Надежда решительно открыла дверь.
— Здравствуйте, Иван Спиридонович, — сказала она, пересекая комнату. — Я слышала, вас нет?
Тарутин опешил.
— Совершенно справедливо, — пробормотал он. — Я иду на урок.
— Неправда. У вас нет урока, я видела расписание. И заседания у вас нет, и в гороно вам незачем. Разве вот только к черту на рога. Но туда вы еще успеете.
Говоря это, Надежда улыбалась. Улыбка никак не вязалась с ее словами. Это сбивало Тарутина с толку.
— Чем могу служить?
— Нехорошо, Иван Спиридонович! — шутливо упрекнула его Надежда. — Ведь я бывшая ваша ученица, соседка. Правда, теперь я не Иванова. Я теперь Воронина. Слыхали, может быть?
Еще бы он не слыхал! Воронин Илья Степанович, главный инженер строительства, член бюро горкома, первый человек! И это его жену он вчера турнул от ворот. Скандал! Может, какая-нибудь другая Воронина?
Надежда удобно села в кресло и достала папиросу.
— Мой муж не знает, что я у вас.
— Это будет наша с вами тайна, — сказал Тарутин игриво. Ему самому понравилось, как хорошо, как светски он пошутил.
— Мы по-разному с ним воспитаны, — продолжала Надежда. — Я, вы знаете, человек простой. А у него один брат работник союзной прокуратуры, другой помощник министра, третий кандидат наук, жена второго брата журналистка, а дядя по линии отца член ЦК.
По мере перечисления от чина к чину Тарутин медленно опускался в кресло, пока не сел совсем. Когда он сел, Надежда сказала:
— Ах, это неважно! У вас можно курить?
Тарутин с готовностью пододвинул ей пепельницу.
Закуривая, Надежда наклонилась, чтобы спрятать улыбку. Новая ее фамилия была действительно Воронина. И действительно, некоторые Степановы двоюродные, не то троюродные родичи были какие-то важные люди. А главное, озорство это пришло Надежде на ум только сейчас. Идя сюда, она готовилась к другому разговору.
— Моя сестра Люба Иванова собирается бросить школу.
— Как так? — удивился Тарутин.
— Этот же вопрос я хотела задать вам. Она заявляет, что школа ей чужая. Что это значит? Я понимаю так: если из двухсот учеников хотя бы одному школа чужая — это серьезный показатель. Муж хотел звонить в гороно, но я его отговорила. Люба склонна к религии — вы знаете. Мы с мужем изо всех сил боремся с этим злом, а школа нам не помогает. Как же так?
— Что вы! — пришел в ужас Тарутин. — Что вы, Надежда… Простите, запамятовал…
— Федоровна.
— Дорогая Надежда Федоровна! Люба примерная ученица. Она, знаете ли, удивляет нас. Кругозором… Вот недавно назвала Христа образом, так сказать, литературы. Вроде Микулы Селяниновича. Что же, пожалуйста! То есть не совсем, правда, по учебникам. Но, однако, должен вам сказать… Хвалят ее, понимаете… Весь учительский персонал в один голос: хорошая ученица. Не может быть того, что школа ей чужая. Что же касаемо антирелигиозной работы, просто ваш муж, извините, не в курсе.
Надежда положила окурок в пепельницу.
— Рада, если так. Я-то сама была в этом уверена. Извините. Я все передам мужу.