Звенья одной цепи

Не всегда доносы оказываются правдивыми, ой не всегда. Но если бы их вовсе не существовало, мне было бы затруднительнее выбирать дорогу. А на сей раз доносчик не ошибся.
— Вы говорили с ним? — Чуть ли не приплясывает на месте от нетерпения.
— Да.
— Вы… заберёте его?
Сколько ему? Уже за сорок? Перезревший плод, который всё никак не упадёт с родительского древа. Подгнивший плод.
— Не сейчас.
— А когда?
Делаю вид, что думаю. Хотя тут и без притворства есть над чем поразмыслить.
Пока жив глава рода, жив и сам род. А сможет ли истосковавшийся по власти мужчина, заискивающе заглядывающий мне в глаза, стать таковым? Мне нет ровно никакого дела до будущего, стоящего на пороге этого дома, но, каждый раз делая вдох, я сожалею о скором наступлении рассвета, потому что здешний воздух пока ещё напитан степенной мудростью.
Не знаю, заслуга ли в том да-йина или его предшественника по оболочке дряхлой плоти, однако он — словно связующий раствор, не дающий камням замка оторваться друг от друга и рассыпаться на бесформенные кучи. Пусть даже имя этому раствору «ненависть».
Сын — другой. Растерявший терпение, живущий одной лишь надеждой на смерть отца. В его душе не осталось почти ничего, кроме горячечного желания заполучить право хозяйничать в доме. Тоже своего рода кокон, выеденный личинкой изнутри, вот только бабочка из него уже не вылупится.
— Я отблагодарю вас.
Конечно. Отсыплешь горсть монет. Не ты первый, не ты последний просишь ускорить ход времени.
— Не нужно.
— Так вы… сейчас?
Смотрю в чёрные провалы зрачков. Ни единой искорки. Глаза да-йина были намного теплее.
— Нет. Не сейчас. — Чуть медлю и произношу, смакуя слово, как хорошее вино: — Никогда.
— Что?! — Почти кричит, забыв о том, что его могут услышать и внизу, и в соседних комнатах.
— Он умрёт сам. От старости.
— Через сколько лет?
Не могу удержаться от улыбки:
— Возможно, похоронив вас.
Он отшатывается. Исказившееся злобой и отчаянием лицо сейчас куда больше напоминает демона, чем благообразное спокойствие, поселившееся в чертах его отца.
— Безродный пёс!
Короткий посох, на который так любят опираться при ходьбе пожилые и старающиеся казаться важными люди, взлетает над правым плечом обиженного сына, метя кованым наконечником мне в лицо. Но я не гордый, могу и поклониться. Особенно когда от вовремя сделанного поклона зависит жизнь.
Он промахивается. Делает поспешный шаг, увлекаемый тяжестью посоха. Поскальзывается на ковре, обтекающем ступеньку, и, кувыркаясь, падает, затихая лишь у подножия лестницы.
Я безродный, это правда. Но не пёс, а охотник.
Я выслеживаю и убиваю демонов.
А иногда просто убиваю.
Здесь…
Левая половина резного лица смотрела с отеческой суровостью, правая загадочно улыбалась. Но если у любого из людей подобное смешение чувств вызвало бы перекашивание всех черт, то лик статуи, изображающей Божа и Боженку, оставался непостижимо прекрасеным.
Нелин всегда удивляло, как мастера в самых удалённых от столичного света селениях, едва умеющие держать резец и способные вырезать разве что корявые четырёхлистники на крышке утварного короба, Божий Промысел всегда исполняют одинаково умело и достойно на протяжении долгих лет. Изваяние, водружённое в домашней кумирне, было заказано ещё дедом нынешнего хозяина поместья по случаю дня рождения любимой и крайне набожной супруги, значит, появилось на свет раньше Нелин не менее чем на век с четвертью, а выглядело как будто только что доставленное из ремесленной лавки. Даже лак, которому немало доставалось от детских забав наследников Мейена, обожавших прятаться в складках божеского одеяния, не потрескался и не потускнел.
На статую пошёл нижний отпил лиорнского дуба, цельным куском, но при всей основательности и громоздкости фигура размером в человеческий рост и весила лишь немногим более человека. Нелин хорошо помнила, как сама ещё девочкой играла здесь с братом в догонялки, и Корин, будучи старше на десять лет, а сильнее — на целую вечность, задел полы резной мантии и чуть не утянул за собой на пол обитателя кумирни.
 
Корин.
Заливистый смех. Ясные глаза, без вопросов обещавшие защитить сестрёнку от всех невзгод. Горячие ладони, прикосновение которых всегда было болезненно-сладким… Как давно это было.
Лик, разделённый пополам и всё же нераздельно единый. Жрецы утверждают, что такое единение символизирует супружеский союз мужчины и женщины, но Нелин с детства была уверена, что брат и сестра нераздельны не меньше. Так было до вчерашнего вечера. Осталось ли так сегодняшним утром?
— Ты здесь? — спросил хрипловатый голосок, не скрывающий нетерпения.
Нелин поёжилась, хотя в кумирне, как и во всём доме, было натоплено по-зимнему, несмотря на вовсю владычествующую весну. Можно было бы не отвечать, но надеяться, что Лорин уйдёт, оставив поиски, не приходилось.
— Да. Я здесь.
В узкую, да ещё и лишь наполовину приоткрытую дверь кумирни протиснулась фигурка с заметно округлившимся животом. Если надеть платье попросторнее, ещё можно скрыть от любопытных глаз скорое прибавление в семействе Мейен, но Лорин нравилось выставлять свой живот напоказ. Мол, смотрите все, хоть я и аленна, а понесла от временного мужа.
— Не передумала часом?
Только это и тревожит братнину жену. А ведь хочется передумать. Ой как хочется!
— Лорин, мы же не знаем, как всё было на самом деле.
— И что? — Капризные губы вдовой аленны приподнялись, обнажая ровные зубы. — Кому поверят, ему или нам? Особенно если мы будем вместе.
Нелин почувствовала ладони на обнажённых плечах. Холодные как лёд.
— Мы же будем вместе?
Бож нахмурился своей половиной лица ещё суровее. Боженка оскалилась, совсем как Лорин.
Память брата нельзя предавать. Особенно если она — всё что осталось, и другой уже не будет.
Ты ведь не пыталась отговорить его. Ты молчала и слушала, не в силах справиться с робостью. Корин хотел вырвать тебя из этого болота, пусть и насильно, пусть преступая человеческие законы. Он был смелым и любящим братом. Братом, которым можно гордиться, какой бы сильный стыд одновременно ни наполнял душу.
— Да, мы будем вместе.
И сейчас…
Я проснулся совершеннейшей развалиной.
Не нужно было засыпать прямо под окном, выходящим на восток, и не нужно было делать этого на продавленной кушетке, но даже задним умом крепок не каждый. В итоге первые же лучи солнца ударили мне в лицо, разбудив надёжнее петухов, я вынужден был зажмуриться, попробовав отвернуться от горячих ласк восходящего светила и теперь уже проснуться окончательно. От боли в затёкших мышцах.
Но как бы рано ни вздумалось встречать рассвет мне, кто-то в Наблюдательном доме встал ещё раньше: на стуле была аккуратно развешана новенькая одежда, а на столе стояла плошка с водой, над которой поднимался отчётливо видимый пар. Значит, надо встать, умыться и одеться? Выходит, что так. Впрочем, главной причиной для незамедлительного поднятия на ноги было то, что лежать тоже оказалось больно.
Протирая глаза и путаясь в полах не подвязанной поясом мантии, я добрался до стола, плеснул на лицо тёплой водой и уставился в зеркало, любезно одолженное мне для бритвенной процедуры. Боженка милостивая, я ведь теперь тоже… почти весь пегий.
Открытие не порадовало. Ещё меньше удовольствия доставило то, что волосы, более не удерживаемые на положенных местах мазью, лезли в глаза, в нос, в рот и щекотали шею в самые неподходящие моменты. Покончив с оскабливанием подбородка, я, не чувствуя ни малейших угрызений совести, той же бритвой укоротил особо надоедливые пряди, от чего те дерзко приподнялись над своими соседками, придавая мне вид мужа, получившего взбучку от сварливой жены, но, по крайней мере, больше не закрывали обзор.
Одежда, справленная разговорчивым коротышкой, вопреки опасениям оказалась не перешитой из старья, а именно новой, хотя и явно собранной из залежавшихся на складе запасов, потому что от сукна рубашки удушливо пахло соответствующим сенным сбором. Но хоть всё по размеру, и то благо. Особенно сапоги. А стёганая куртка с шерстяной подбивкой ещё на вырост сойдёт, в поясе уж точно, и это не может не радовать, ведь там меня разнесёт вширь быстрее всего, если вспомнить отцовскую фигуру.