Одиссея генерала Яхонтова
— Виктор Александрович, — убеждал он Яхонтова, — не тратьте силы на то, что могут сделать другие. Анна Торн, Казущик или Карпентер не хуже вас сосчитают собранные доллары. Зачем вам расходовать время на поиски зала для митинга? Этим займется любой другой. Ваше оружие — слово.
Давид Захарович говорил то же, что и посол Уманский. И они были правы. Лекторский профессионализм необычайно нужен был в их деле. А Яхонтов был профессионалом высокого класса. В самые тяжелые дни он выходил на авансцену — элегантно одетый, излучающий оптимизм, уверенность, силу. Как всегда, он говорил без микрофона — и в шестьдесят лет у него был сильный красивый голос, очень четкая дикция.
— Вчера в Филадельфии, — начинал он будто бы вовсе и не о германо-советском фронте, — вчера в Филадельфии «черная молния» Джо Луис проигрывал противнику двенадцать раундов. В тринадцатом он его нокаутировал. Так вот победит и Красная Армия, как бы ей ни было сейчас тяжело.
Американцы хорошо схватывали спортивные аналогии, говорить им о сожженных деревнях тогда, в сорок первом, было бесполезно. Они просто не понимали, о чем идет речь.
Часто Яхонтов выступал в паре с митрополитом Вениамином, экзархом Московской патриархии в Северной Америке. Этот бывший белогвардеец (он был духовным пастырем врангелевского воинства) давно уже переменил свое отношение к родной стране. Если Яхонтов шел к принятию социалистического Отечества через научную логику (и чувство, разумеется), то Вениамин прошел свой крестный путь через богословско-исторические изыскания — и тоже, конечно, чувство. (После войны митрополит Вениамин вернулся в СССР.) Они составляли отличный тандем. Военный специалист и пламенный проповедник, язык науки, логики и язык церковных догматов, сдержанность и ярость, ирония и пафос — вот что сочеталось в их совместных выступлениях и производило сильнейшее впечатление на аудиторию.
Но шестьдесят лет — это все равно шестьдесят, даже если ничем не болен. Яхонтов уставал, но сам себе в этом не признавался. Ах, как тяжело при внешней легкости давались ему ответы на вопросы. Ведь Красная Армия все отступала. Уже показали в кино, как фюрер прилетал в Смоленск. Искусно сняли, сволочи, его крысиный профиль на фоне горящего города, который всегда был щитом России, ключом к Москве. Доктор Геббельс сказал, бесстрастно читал переводчик, Смоленск — это взломанная дверь, германская армия открыла путь в глубь России, исход войны предрешен. Он говорил не «Смоленск», а «Шмоленгс». Тяжело на сердце, но надо идти и снова улыбаться, излучая уверенность, надо… В один из таких дней его здорово выручил, сам того не зная, автомеханик из гаража. Яхонтов увидел у него на стене портрет маршала Тимошенко, спросил, почему он его повесил.
— Горжусь, — ответил механик. — Все-таки наш, ирландец, а в России маршалом стал, с Гитлером воюет. Побьет ведь Гитлера-то. Побьет! Вы не отчаивайтесь, господин генерал. Вот увидите — будет как с Наполеоном.
— Тимошенко — ирландец? — не понял Виктор Александрович.
— А вы не знаете? — присвистнул механик. — Да что вы, у нас в ирландском рабочем клубе все говорят: Тимошенко это по-русски пишется, а на самом деле он ирландский эмигрант Тим О’Шенко! Как в России революция произошла, так он туда и уехал.
«Слышал бы это Геббельс!» — подумал Яхонтов.
Через несколько дней ночью (Виктору Александровичу нездоровилось) его поднял телефонный звонок. Прерывающимся голосом князь Кудашев крикнул в трубку: «Вы слушаете? В Москве — парад!»
Яхонтов бросился к приемнику. Настраиваясь на Москву, он все время натыкался на какую-то местную станцию. «Дон’т фене ми ни…» — пел Бинг Кросби, которого Яхонтов любил, но сейчас готов был возненавидеть. Наконец он нашел нужное место на шкале и услышал глуховатый голос Сталина:
— …пусть вдохновляют вас образы наших великих предков — Александра Невского и Дмитрия Донского, Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова. Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина…
Трески в эфире. Далеко до Москвы, страшно далеко. Далеко до России. Голос Москвы замирал и возникал снова. Яхонтов услышал марш, такой знакомый марш. Ну конечно же, «Прощание славянки»!
Кто сказал, черт возьми, что ему нездоровится? Надо переделывать завтрашнюю лекцию. Он хотел начать ее так:
«Вчера итальянское агентство «Стефани» передало из Рима: «Русским в нынешнюю годовщину (их революции) приходится обходиться без военного парада на Красной площади вследствие продвижения немецких войск, находящихся близ советской столицы». Что ж, на этот раз фашисты не соврали, но радость их — я уверен — будет кратковременной. Пусть русские обошлись без парада, но не забудем, как совсем недавно провести сегодня парад в Москве намеревался Гитлер…»
Теперь вся тональность лекции меняется. Ну, он им покажет! Ах, какая же это гениальная и смелая мысль — провести сегодня традиционный парад. Традиционный!
Яхонтовы всегда дорожили семейными традициями. Когда за неделю до начала войны отмечали день рождения Виктора Александровича (тем более дата была круглая — шестьдесят), собрались торжественно. Приехали все Ортманы, то есть Олечка с мужем и сыном Виктором, пришли друзья, говорили только по-русски. Расходясь, разъезжаясь, знали, что вскоре, 9 июля, соберутся на дне рождения у Олечки. Но не собрались, война все омрачила. А сейчас Яхонтов пожалел об этом и сказал:
— Нет, война войной, а мы традиций больше нарушать не будем. Назло Гитлеру.
«Умом Россию не понять»
(продолжение)В те дни в ФБР сдавал дела Жаров-Ярроу. Он переходил на службу к генералу Доновану, которого Рузвельт в июне 1941 года назначил начальником службы координатора информации в целях обороны (иначе говоря — военная и политическая разведка). Через год служба была преобразована в УСС (Управление стратегических служб). Дальновидный Билл Донован с самого начала подбирал себе сотрудников, владеющих русским языком. Взял он и Ярроу.
Смит, начальник Жарова, читал статьи Яхонтова и разделял его взгляды на реальность японской угрозы. Он внимательно выслушал прощальные излияния трудолюбивого и вдумчивого агента, внимательно прочитал все оставленные им документы.
Потом Смит долго ходил по кабинету из угла в угол и размышлял о странностях русской натуры. Гениально сказал Киплинг — «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Смит был неглуп и не разделял примитивных оценок Ярроу и ему подобных, которые считали, что в комитетах помощи России собрались коммунисты. Он знал, что и шеф, Гувер, придерживается тех же взглядов, и потому помалкивал. Но не переставал размышлять о странной породе «русских комитетов». Из пестроты их состава маленький Ярроу и большой Гувер делали вывод, что ее цементом является скрываемый всеми ими коммунизм. Смит не мог в это поверить. Ну какой коммунист митрополит Вениамин! Смит знал, что давно, еще в Париже, Вениамин добровольно вернулся «под руку» московского патриарха, но это тоже ничего, по его мнению, не доказывало. Ведь патриарх — не коммунист! Ну хорошо, рассуждал Смит, Вениамин — дьявольски хитроумный коммунист, но Макарин? Это тоже православный митрополит, ни в каких сношениях с красными и розовыми не замечен, а тоже поддерживает идею помощи России. Поколебался, правда, поставить подпись под воззванием со словами «Советский Союз», но поставил. И эти православные попы на своих прорусских сборищах, доносил Ярроу, сидят рядом с евреем Крынкиным, да и вообще там немало евреев в этих комитетах. Допустим, они против Гитлера из-за его расовых законов. Но ведь есть и чисто еврейские организации, которые выступают против фашизма, а эти льнут именно к русским. Ярроу доносит, что Крынкин, Шульц из поволжских немцев, белорус Радзи, поляк Ковальский называют себя русскими. Ярроу считал, что это просто прикрытие коммунистических взглядов. Смит с этим не соглашался, но не понимал, в чем дело. Он смутно чувствовал, что России присуща какая-то тайна. Какая?