Жизнь моя

Майлз, ее очаровательный, злой, доводящий до бешенства старший брат, лежал, свернувшись, на кровати, положив голову на колени Антонии, дрожа и плача, как ребенок, и совершенно раздетый. Моджи могла видеть его штучку — та была маленькой и бледной, совсем как у Джейсона Першоу в школе, когда старшие ребята раздели его и облили холодной водой из брандсбойта.
Она не могла дышать. Все было не так. Ужасно, ужасно не так. Она хотела взять Звездного Кролика, но он все еще был на улице, на веревке, куда его повесила сушиться Антония.
В свете лампы кожа Майлза казалась липкой и белой — белыми были даже его губы. И он задыхался, действительно задыхался, как будто не мог набрать достаточно воздуха.
— О Господи! О Господи! Помоги мне, Тони, я умираю, мое сердце несется как ракета, и я не могу замедлить его. У меня будет сердечный приступ, и я умру. О Боже, о Боже, о Боже!
Все это время Антония говорила с ним очень тихо и мягко, поглаживая его руку и уговаривая дышать в коричневый бумажный пакет, который она держала у его губ.
— Ты не умрешь, ты будешь здоров. Просто дыши в пакет, как показывала нам в прошлый раз медсестра, помнишь? Просто вдыхай и выдыхай.
От этого Моджи стало полегче. В конце концов, Антония знала, что делать.
Коричневый бумажный пакет потрескивал, дыхание Майлза замедлялось. Его дрожь уменьшилась до обыкновенного спазма. Антония укрыла его покрывалом и откинулась назад, к спинке кровати, все еще держа его голову на коленях, все еще поглаживая его руку.
— Господи, Тони! — пробормотал Майлз. — Как же ты мне нужна! Не бросай меня никогда.
Моджи никогда раньше не слышала, чтобы он говорил что-нибудь подобное, и это напугало ее больше всего, потому что он действительно так думал.
И при взгляде на лицо Антонии, сидящей, глядя в темноту, она могла утверждать, что та тоже знала, что он так думает.
  
Глава 12
 
 
Семейный склеп недалеко от Порта Капена.
 
Рим, 25 июля 53 г. до Рождества Христова
 
Она должна была сказать ему все еще тогда, когда они встретились прошлой ночью, но она не смогла заставить себя это сделать. Она должна была заняться с ним любовью еще один, последний, раз до того, как все закончится навсегда.
А это — навсегда. По крайней мере, на этот счет она себя не обманывала — как обманывала насчет многого другого последние несколько недель.
О, как же наивна она была! Теперь она это видела. Надеялась, что время все решит: найдется способ — через покровителей, благодаря его собственной известности или еще как-нибудь — сделать его приемлемым для ее семейства.
Но время не принесло решения, а стало их величайшим врагом. Оно подстерегло ее, как вор на большой дороге, и ограбило, все отобрав.
И этот вечер — который должен был стать последним, перед его отъездом в Галлию — станет и их последним вечером навсегда.
Она приподнялась на локте взглянуть на него.
Он спал на боку, как обычно, подложив руку под голову, повернувшись к ней. Лицо его было безмятежным и юным, веки трепетали, как будто он грезил.
Это была жаркая ночь, и они занимались любовью ничем не прикрывшись; его тело было цвета полированной бронзы.
Ей был знаком каждый его шрам: форма, каков он на ощупь, его происхождение. Однажды, ради забавы, она представила его шрамы как карту: Парфянское царство, Британия, Сирия, Анатолия.
След на правом запястье отмечал перелом, так плохо сросшийся. Маленькие рубцы на нижних ребрах — след от падения с частокола. Еще там был глубокий морщинистый рубец от сирийского меча, начинавшийся у бедренной кости и длившийся до соска. И наконец, длинный, все еще устрашающего вида след от копья на внутренней стороне бедра. Она в шутку сравнивала его со шрамом на бедре Одиссея, который тот искусно замаскировал, когда пытался проникнуть в Трою.
— Нет, вы подумайте, но куда же смотрела Елена? — спрашивала она с напускным негодованием. — Говорят, что она обмывала его ноги. О боги! Не исследовав бедра! Но тогда, могу себе представить, что за мужчина был Одиссей. Терпеть, когда тебе моет ноги женщина, зная, что она может сделать!
 
Это вызывало у него смех. Он много смеялся, когда был с ней. Она делала его счастливым. А он делал счастливой ее.
Почему все не могло быть просто?
И вот теперь она здесь, чтобы нанести ему самую глубокую рану из всех. Глубокую рану через всю душу, которая никогда не заживет. Она знала, каково ему будет, ведь и с ней будет то же самое.
Когда она старалась представить, чем станет ее жизнь без него, она не могла сделать этого. Годы будут тянуться, невыразительные и пустые.
Но она представляла, что будет с ним. Завтра утром он отправится долгой, трудной дорогой в Галлию, не понимая, почему она разорвала отношения. Он никогда этого не поймет. Поскольку она никогда не сможет сказать ему правду. Это было единственное, за что она действительно цеплялась. Расскажи она ему — и он попытается остановить ее и погубит себя.
Возможно, боги проведут его благополучно через самое худшее. Не лучше ли ей обратиться к ним со специальной просьбой? Станут ли они слушать ее? Она не знала, что делать.
Она давно уже замечала, что надо быть осторожной, выпрашивая что-то у богов, поскольку те иногда предоставляют нечто совершенно противоположное, чтобы доставить себе удовольствие. Она не знала, думает он так же или нет, и верит ли он в богов вообще. Эту его сторону она понимала с трудом. Когда она спрашивала об этом, он с улыбкой отвечал:
— Я верю в то, что они существуют, чтобы делать нас своими игрушками. Хотя я часто удивляюсь, о чем они беспокоятся. Как будто мы можем оказать им сопротивление!
Но бывали и другие времена, когда она чувствовала в нем истинную веру, погребенную глубоко под его рационализмом и остроумием. Она надеялась, что была права насчет этого. Это ему пригодится.
Она нежно провела по шраму-полумесяцу на его плече, который появился месяц назад. Знала ли уже тогда какая-то ее часть, что все придет к этому? Может быть, поэтому она оставила на нем знак богини? Чтобы быть уверенной в том, что Кибела присмотрит за ним, когда она, Тацита, не сможет? Или же это просто способ облегчить себе то, что она задумала?
Ее пальцы задержались на выступающем красном полумесяце. Она не должна плакать. Пока еще нет. Потом времени будет достаточно — вся жизнь.
Не открывая глаз, он задержал ее руку в своей.
— Не нравится тебе, когда я его трогаю, — сказала она.
Все еще с закрытыми глазами он улыбнулся и покачал головой.
— Наоборот, нравится. Но сейчас я слишком ленив, чтобы сделать с этим что-нибудь.
Она устроилась напротив него, слушая, как стучит его сердце. Он медленно провел рукой по ее волосам, нежно разглаживая каждую прядь от корней до кончиков и давая прядям упасть на ее обнаженную спину.
— Гай!
— Ммм…
Она смешалась. Нет. Она не готова еще это сделать. Немного позже.
— Почему ты выбрал для наших встреч это место?
— Что?
— Склеп. Почему склеп?
Она почувствовала, как его грудь сотрясается от смеха.
— Не знаю. Может быть, мне явилась связь между любовью и смертью. Поэты любят подобные вещи.
Он издевался, но она знала, что в душе, вероятно, он серьезен. Он часто высмеивал то, к чему относился серьезно. Иногда ей казалось, что лишь в стихах он позволяет себе открывать свои истинные чувства.
Так она ему и сказала.
Он поднял голову взглянуть на нее, внезапно помрачнев.
— И тебе. Я открываю свои чувства тебе.
Ей было невыносимо встречаться с ним взглядом. Она быстро встала, схватила с плиты тунику и торопливо натянула ее. Затем дрожащими пальцами завязала свой пояс небрежным узлом.
Подойдя к порогу, она остановилась, глядя на улицу.
Было время новолуния, и мраморные надгробия вдоль Аппиевой дороги ловили лишь слабый отблеск звезд. «Альбия мудро поступила, принеся дополнительные лампы, — подумала она механически. — Они нам пригодятся на обратном пути».