Жизнь моя

На примере собственных родителей он знал, как грустно все может обернуться между двумя людьми. Они провели годы, изводя друг друга. И когда наконец мать ушла, отец был совершенно опустошен. «Она вырвала мое сердце», — говорил он обычно сыну. Снова и снова, пока это не перестало быть жалобой, а превратилось для обоих в предупреждение и угрозу.
С Антонией такого не случилось бы. С Антонией все было бы иначе. К собственному удивлению, Патрик обнаружил, что верит в это.
Он снова вернулся к тому невероятному мгновению в Серсе, когда он обнял ее и начал целовать, а она, слегка вздрогнув, начала целовать его в ответ. Момент удивления и восторга — когда он понял, что она чувствует то же, что и он.
Сейчас было шесть, и вечер тянулся перед ним как пустыня. Он не мог вынести долгого ожидания в одиночестве в Лез Лимоньерс, но спуститься на мельницу было бы невозможно. Чтобы заполнить время, он решил прокатиться в Сент-Эвлали-ле-Терм в древнем кабриолете месье Панабьера и там выкинуть все свои деньги, сняв в трехзвездочном, по Мишлену, отеле комнату на уик-энд.
Он знал, что это смешно. В комнате была четырехспальная кровать, Господи! Это даже слишком. Но в любом случае он это сделает. Не для того, чтобы пытаться произвести впечатление на Антонию, — как бы он мог? — а потому, что он нуждался в чем-то материальном, чтобы отметить то, что произошло в Серсе.
Женщина у стойки рецепции — худая блондинка с оранжевым лицом — молчаливо выразили недоверие, когда они с месье Панабьером появились в ее прекрасном мраморном холле. Патрик был в пропыленных джинсах, рваной футболке и лодочных ботинках, скрепленных ниткой. Месье Панабьер — в древнем голубом комбинезоне, ядовито-красном кардигане, связанным его женой, и в жутком нейлоновом парике оливкового цвета.
Старик рассказывал Патрику, что ему было около тридцати лет, когда его жена заказала этот парик по каталогу, чтобы зимой ему было тепло. Сначала он носил его только, чтобы доставить ей удовольствие, но потом парик выгорел на солнце до зелени, и месье Панабьер начал наслаждаться производимым на людей эффектом.
Ему нравился Патрик, потому что тот говорил по-испански и был первым за долгие годы человеком, кого не беспокоил его парик. Патрик воздерживался от упоминания, что он видел и более причудливые наряды в магазине ликеров в Дюбуа, субботними вечерами разыскивая своего отца. Хотя не намного более причудливые.
— Ça à l'air d'une Boche, ce phenomène-là, — невнятно бормотал старик, уставившись на женщину за стойкой. Он с удовольствием вошел в роль переводчика, разрезая воздух грязным пальцем, к видимому удовольствию дамы и гостей на террасе. И когда она назвала сумму, а Патрик достал комок неряшливых банкнот, старик засмеялся так громко, что едва не выплюнул в угол свои зубные протезы. Он был готов ехать пропустить рюмку-другую пастиса с другом в pharmacien's, пока Патрик не напомнил ему о тракторе, что было главной целью его поездки, и они вместо этого двинулись к garagiste.
В Ля Бастид они вернулись в восемь тридцать, и Патрик нашел Лез Лимоньерс в темноте, без «панды» в гараже. Чертовщина! Либо Майлз до сих пор не вернулся, либо он уже внизу, на мельнице. При этой мысли Патрик ощутил удар явной ревности.
Он позвонил на мельницу, и Антония ответила со второго звонка.
— Он не вернулся, — ответила она натянуто.
— Дерьмо!
— Я больше не могу этого выносить.
— Я тоже.
— Я продолжаю напоминать себе, что раньше он тоже так делал, уходил на несколько дней, я имею в виду. Но не могу перестать думать о худшем.
Он не смог ничего сообразить, чтобы возразить на это. Пауза. Он чувствовал, что ей тоже не хочется вешать трубку. Тогда он спросил, что она делает вечером. Это прозвучало как фраза из плохой пьесы, и они оба разразились хохотом.
Она сказала:
— Я буду ужинать на кухне с Моджи, Саймоном и Нериссой. Не хочешь присоединиться?
Он представил себя, сидящим напротив нее под испытывающими взглядами Саймона, и сестер Майлза — сводной и единокровной.
 
— Нет, — сказал он сквозь зубы. — Я правда не хочу.
— Так и думала, что ты так ответишь.
Он рассказал ей об отеле в Сент-Эвлали:
— Теперь удивляюсь, о чем я беспокоился. Насколько я понимаю, мы никогда не доберемся до проклятого места. Мы закончим в какой-нибудь каталажке, арестованные за публичную непристойность.
Она засмеялась:
— Не думаю, что во Франции есть такое понятие, как «публичная непристойность». Вместо этого, возможно, нам дадут медаль.
В конце концов они повесили трубку.
Поговорив с ней, он почувствовал облегчение. Было девять вечера, но он не мог смотреть на еду. Он снова принял холодный душ, затем прошел в кухню, вынул пиво из холодильника и вернулся на террасу.
Было одуряюще жарко, даже хуже, чем днем. Когда же наконец будет шторм?
Он лежал в одном из шезлонгов и смотрел в ночное небо, разыскивая Большой квадрат Пегаса. Он провел так несколько часов, но не нашел его.
* * *
Моджи не спалось. Она лежала с открытыми глазами в свободной комнате на мельнице, глядя на светящийся зеленый циферблат будильника, который дала ей Антония для компании. Ей хотелось, чтобы Майлз вернулся домой, ей хотелось обратно, в свою собственную комнату в Лез Лимоньерс.
Весь день она чувствовала себя ужасно одинокой и заброшенной, а когда легла в постель, стало только хуже. Ей казалось, что она последний оставшийся на земле человек, как Маленький Принц из книжки. Она даже видела себя одиноко стоявшей на крошечной планете, размером с футбольный мяч, летевшей во тьме бездонного пространства.
Патрик и Антония изменились. Она не могла сказать точно — в чем, но они изменились. Даже когда они были с ней, на самом деле они были далеко, где-то там, в месте, куда она не могла бы последовать.
О, они были, как всегда, милы с ней. Они вежливо ждали, когда она торопливо заканчивала фразы, и даже пытались отвечать ей. Но на самом деле они не слышали, что она говорит.
Она винила во всем эту ужасную штуку — кубок, который Патрик откопал в Серсе. Сначала это казалось чудом — такой красивый, и с именем Кассия на нем. Но когда Антония рассказывала ей, как они с Патриком вместе работали в Серсе, Моджи сразу поняла, что потеряла обоих. Это была не шутка. Она была с Патриком в Серсе с самого начала, но он отослал ее, не сказав ничего о кантаросе и заставив вместо этого привести Антонию. А теперь она потеряла обоих, и во всем виноват этот кубок. Он наложил на них чары, и она возненавидела его. Ей претило, как он выглядит, когда все разглядывали его в мастерской. Она отказывалась верить, что он имеет что-то общее с Кассием. Для этого он был слишком противный.
Она провела ужасный день, бесцельно слоняясь между главным раскопом и мельницей, мешая всем. Она не могла найти даже Альфонса. Наконец она наполнила кухонную мойку горячей водой и устроила Звездному Кролику ванну. Но и это обернулось страшной неудачей, потому что, к ее ужасу, Звездный Кролик не сделался милым и чистым, а стал весь серый, а его внутренности — комковатыми. Это напоминало ей о том, что на самом деле он был не кроликом из космоса, а только игрушкой, набитой поролоном. Она завернула его в полотенце и унесла на солнце, чтобы он не простудился.
Теперь она лежала, наблюдая, как горячий ветер крутит занавеси туда и обратно, гадая, когда же жара спадет, чтобы она смогла заснуть.
Спустя некоторое время ее разбудили голоса, и хлопанье дверей внизу. Она бросилась к окну — как раз вовремя, чтобы увидеть, как гаснут фары «панды». Наконец-то Майлз приехал! Может быть, теперь они вернутся в нормальное состояние?
Но что-то было не так. Она поняла это по быстрому шепоту Антонии и спотыкающемуся шуму на лестнице. Она стояла посреди комнаты с сердцем, сжимавшимся от ужаса. Будучи не в состоянии больше терпеть, она распахнула дверь.
В конце коридора слабый свет лился из комнаты Антонии. Моджи пошла туда. Едва она достигла порога, ее пробрал холод.