Прощание

В конце концов он встал. И вышел. Мечи рассеянных по коридорам новобранцев-мушкетеров поблескивали в синеве ночи. Они благодарили Лукаса за концерт, когда он проходил мимо, но сам он едва их замечал. Шел он медленно, не зная, что толкает его вперед. Надежда? Безнадежность? Или и то и другое?
Стучаться к Эсме ему не пришлось. Она узнала его походку вразвалку и открыла, стоя в одной старой длинной рубашке без рукавов. В комнату влетал, раздувая занавески, холодный морской ветерок. Она ждала, что Лукас как-то объяснит свой приход, но он только сел на край кровати. Долгое время он вбирал легкими холодный воздух, потом выпалил на одном дыхании:
– Я полюбил одну женщину и не могу разлюбить.
Эсме заговорила не сразу. Ей было больно слышать его признание.
– Я знаю ее? – спросила она наконец.
– Нет.
– И вы не можете быть вместе?
– Нет.
– Значит, ты всю жизнь проживешь один.
Лукасу показалось, что это произнесла Анна, его сестра. Они обе говорили слово в слово, и обе были правы. Это глупо. Он не хотел жить всю жизнь в одиночестве. Для начала, он хотел жить. Лукас искал слова, чтобы ответить, но, несмотря на открытое окно, мозгу не хватало воздуха. Лишь тонкая его струйка спускалась по трахее и, пройдя бронхи, попадала в легкие, потом кислород проходил долгий путь до левого желудочка сердца, а оно проталкивало его дальше по аорте в артерии, капилляры, вены. Он очень четко представлял всю совершенную, но такую хрупкую собственную анатомию.
Эсме присела рядом, и руки Лукаса сами собой обвили ее. Он обнимал ее точь-в-точь как гитару: легко и крепко. Он обнимал ее так, как она не раз мечтала.
– Я вот люблю мужчину, от которого король велит мне отвернуться.
Лукас вздохнул.
– Да, попали мы в переплет…
– Поцелуй меня, Лукас.
– А дальше что? Кричать на меня будешь.
– До завтра – нет.
– Завтра…
– Будет завтра. Поцелуй меня.
Он послушался, сперва робко, потом смелей. Затем они упали в так долго ждавшие их простыни. Они пытались нагнать упущенное время, создать невозможное будущее. Их первая ночь – они знали оба – станет также последней. Когда на рассвете они заснули, то были переплетены так, что никто, даже король, не смог бы их разделить.
  
42
 
Бледный свет скользнул в зазор между гардин. Озарил хрустальную чернильницу, подсветил оплывший воск на свечах и шероховатости пергамента, ворохом устилавшего стол. Тибо был рад утру. Теперь ночные тени исчезнут, и он отыщет, как вывести всё на свет. Он, разумеется, не знал, что песни птиц, прохладная роса и подернутое розовым небо предваряют еще худший день, чем был вчера. В этот день, желая взять всё в свои руки, он сделает то, о чем будет жалеть всю оставшуюся ему жизнь.
Первым делом он послал за мировым судьей. Найти почтенного старца оказалось непросто, поскольку по понедельникам он, верный своей страсти к живописи, удалялся «причаститься рассветными красками». Все видели, что пишет он по-дилетантски, и потому свой мольберт он уносил как можно дальше от цивилизации. На сей раз его обнаружили на вершине мыса маяка, над самым обрывом. Морской ветер раскачивал мольберт как фок-мачту и трепал холст как нижний парус. Кисти пропитались солью и оставляли коросты на мазках, а палитру запорошило песком. Еще немного, и он изобрел бы абстрактную живопись – если бы его не прервали.
Тибо, пока ждал судью, написал советницам, извещая их о произошедших при дворце неприятностях и о том, что ссуда Инферналя поступила в казну. Эти сверхсекретные послания он доверил пятерым гонцам. А Эсме вместо того лишь послал за корнем марены для покраски новой формы стражников. Она догадалась, что это жалкое поручение – первый повод для обиды. Так что сразу направилась в кухню и пожаловалась на жизнь перед солидной горсткой свидетелей. И тут же вызвала к себе неприязнь: Марта забрала у нее из-под носа кусок пирога, Лисандр глянул сурово, Бенуа упрекнул в неблагодарности, а Феликс посоветовал возвращаться в свой жуткий чердак в Исском трактире.
 
Тибо также потребовал от Манфреда точный, поминутный отчет о том, что происходило перед укусом пчелы. Камердинер объяснил, что после антракта он созвал всех слуг в глубь зала, пока зрители возвращались на места. Затем у него возникла мысль («столь плачевная, ваше королевское величество») угостить чем-то и стражу. Бенуа направил первого попавшегося лакея к Феликсу.
– Кого именно?
– Сильвена Удачу, сир, личного лакея доктора Корбьера.
– Что ж, приведите его. Вы уже говорили с шоколадных дел мастером?
– Он думает подать в отставку, сир, его душит стыд.
– Не так скоро, Манфред. Королева в восторге от его шоколада. Пусть сперва даст мне провести расследование. А, вот и наш мировой судья. Доброе утро, ваша честь.
Представитель закона явился к королю в том, в чем его и нашли: в берете и широком фартуке с пышными нарукавниками, украшенными всеми оттенками его незаконченного творения. От кресла он отказался. Королевский кабинет напоминал ему о стольких трагедиях. Красные стены воскрешали в памяти отрезанный язык Амандины и окровавленное горло Блеза. Полуразрушенная фреска пророчила конец света. Несмотря на весь свой опыт, он больше не понимал, чем живет столь любимое им королевство. Собственный титул – мировой судья – вызывал у него недоумение. Мир – некогда столь ясное и однозначное слово, которое стоило лишь произнести – и оно воплощалось… Теперь виделось иллюзорным. Нет, он не станет садиться.
Выслушав рассказ об ограблении больницы, он сразу направился в порт, где жили Плутиш и Фуфелье. И вернулся к королю точно в девять часов, запыхавшись, уже в официальной мантии и с ореховой шкатулкой в руках. Тибо с Эмой изучали повестку зимнего Совета, склонившись над столом.
– Нам удалось вернуть лекарства, сир, госпожа. Вот они. – Он не без гордости указал на шкатулку. – Вы верно сделали, что предупредили меня в столь ранний час, мне удалось застать докторов Фуфелье и Плутиша еще в ночных рубашках…
– Тут я вас прерву, – перебил Тибо, – их следует звать господами Фуфелье и Плутишем, если я в настроении. В противном случае – папаша Фуфелье и папаша Плутиш.
– В каком же настроении его величество сейчас?
– В паршивом.
– О… понятно, сир. Итак, п… папаша Фуфелье и папаша Плутиш признали кражу аптечки из больницы. Всего трех вопросов оказалось довольно, чтобы на лбах у них выступил пот.
– Недоумки, что в воровстве, что в признании.
– Как скажете, сир. На самом деле они настаивают, что поскольку сами собирали аптечку для двора, она по праву принадлежит им. Они воспользовались концертом и забрали ее, чтобы заняться частной практикой. Должен заметить, сир, что закон никак их в этом не ограничивает. Вы вынудили их подать в отставку, однако они все еще имеют лицензию. Я не стал арестовывать их без вашего распоряжения, чтобы не вызвать скандала. Все зависит от ваших указаний.
– В церковь, немедленно. Вся волокита после. Шкатулка в целости? Всё на месте?
– Это должен нам подтвердить доктор Корбьер, сир. К слову, еще одна деталь. Наши папаши готовились выбивать дверь, но утверждают, она была открыта, что они считают еще одним доказательством некомпетентности доктора Корбьера. Говоря между нами, он, кажется, сильно нервничал перед концертом… Нельзя исключать возможность его рассеянности…
– Более того, это самая вероятная гипотеза, учитывая, что Манфред тоже обнаружил, что дверь открыта, когда пришел туда за бинтами. Ключа от нее только два: один у лечащего врача, другой у камергера. На них выгравирована корона, так что делать с них дубликаты запрещено.
– Вы сказали, сир, у доктора Корбьера и у камергера…
Эма тут же поняла намек.
– Понимаю, что вы хотите сказать, ваша честь. Полагаете, Манфред мог открыть им дверь и тут же донести о краже, чтобы снять с себя подозрения.
– Именно, госпожа. Мои комплименты.
– И здесь вы ошиблись, ваша честь, – вмешался Тибо, – я лично ручаюсь за своего камергера. Однако человеку, как известно, свойственно ошибаться, и доктор Корбьер не исключение.