Машина лорда Келвина
Перед тем, как привести машину в действие, он бросил последний взгляд в иллюминатор. Женщина по-прежнему стояла у открытого окна с зажатым в руке кошельком и потрясенно глядела на батискаф. Затем исчезла — заодно с миром, в котором жила, — а Сент-Ив начал погружение в глубокую воронку времени, и изумленное женское лицо осталось лишь пятнышком, выжженным на обратной стороне его опущенных век.
Прежде чем поставить точку в этой странной истории, Сент-Иву предстояло совершить еще одно, заключительное путешествие: нужно было нанести визит миссис Лэнгли. Перед его внутренним взором встал яркий образ — то, как с зажатой в руке скалкой она решительно шагает через луг к силосной башне, готовая ради него сразиться с незваными гостями. Сент-Иву подумалось вдруг, что к некоторым добродетели нисходят с очевидной легкостью, тогда как другим приходится всю жизнь трудиться как проклятым, лишь бы не растерять немногие имеющиеся крохи.
На этот раз он появился на лужайке у особняка, перед рабочим кабинетом, и еще с минуту сидел в машине, переводя дыхание. Капсула времени, что находится в башне, сейчас медленно тает. Как дальновидно отметил в своей записке будущий «двойник» Сент-Ива, прибытие в уже занятую точку пространства грозит неприятными последствиями.
Не вылезая из батискафа, Сент-Ив пытался сориентироваться во времени. Скоро, в течение ближайших двух часов, он выскочит из дома без туфель, в одних чулках, и направится к летней резиденции лорда Келвина, чтобы вытянуть из него детали, необходимые для запуска машины времени. А прямо сейчас его злосчастное прошлое «я» рассеивается на атомы в попытке подползти к окну. Тут ничего не поделаешь. Если этот «двойник» Сент-Ива будет раздражен нынешним коротким визитом, пусть лучше пеняет на себя самого. В конце концов, это он оскорбил миссис Лэнгли — выставил за дверь, будто рабыню.
Наконец Сент-Ив выбрался из батискафа и спрыгнул на землю, нервно поглядывая по сторонам: не появится ли Парсонс, — хотя знал заранее, что успешно справится со своей задачей и исчезнет прежде, чем тот начнет рыскать возле особняка. Сверился с карманными часами, подсчитывая имеющиеся в его распоряжении минуты, вошел в свой кабинет через раздвижное окно и, конечно, не удержался от беглого взгляда на стол. Хаос обрывков, обломков и осколков — он же крушил тяжелой фигуркой слона все, что попадало под руку…
Неожиданно Сент-Ив пошатнулся и чуть не упал. Мощная волна слабости заставила его схватиться за спинку стула и переждать, пока она схлынет. На миг ему показалось, что он догадывается о причине: одно из его будущих воплощений нанесло ему визит, и через мгновение два невидимых Сент-Ива окажутся распростертыми на полу. Никем не охраняемая машина времени сейчас стоит на лугу, и ей, вероятно, тоже предстоит исчезнуть. Эта мысль привела Сент-Ива в бешенство. Боже, какой идиот!..
Но, к счастью, обошлось. Головокружение прошло, ладонь не сделалась прозрачной, сам он тоже никуда не делся. Видимо, причина в чем-то другом. Что-то неладно с головой, нет, с самим сознанием. И еще его начала подводить память; целые пласты воспоминаний рассыпались, обращались в прах и исчезали без следа. Сент-Ив не без труда вспомнил, что дважды побывал в Лаймхаусе, но цель посещений установить не смог. Хотя события последних нескольких часов — поездку в Оксфорд и новый визит в Лаймхаус, чтобы доставить ребенку снадобье, — он помнил вполне отчетливо. Но что, собственно, имелось в виду под новым визитом? Он что, бывал там несколько раз?
Видимо, так, — хотя первое посещение воспринималось теперь, как смутный, ускользающий сон, который тем скорее стирается из памяти, чем отчаяннее пытаешься его задержать. Какие-то разрозненные, ничем не связанные фрагменты: запах в комнате, где спит больной мальчик, ощущение чего-то мягкого под ногой, холодное донышко прижатого к уху фужера…
Все это неопределенно, почти смыто океаном других воспоминаний, которые одновременно казались и странно новыми, и привычными, обыденными, рутинными. Эти новейшие воспоминания кипели, беспорядочно роясь, вытесняя и забивая друг друга, словно охваченные духом соперничества, — события и образы, плывущие и сталкивающиеся, подобно обломкам кораблекрушения на океанских волнах или в пене прибоя: фужер, свеча, несколько шагов к пухлому фолианту, раскрытому на крышке колченогого стола…
На горизонте, мельтеша, танцевали миллионы еще каких-то других, на сей раз обрывочных воспоминаний — слишком далеко, толком и не различить. На секунду Сент-Ив почувствовал, что он нигде — ни здесь и ни там, ни в прошлом, ни в настоящем — и лишь шторм времени бушует в его голове. Затем океан начал успокаиваться, а память стала обретать некие, вероятно, истинные очертания и упорядоченность. Наконец воспоминания вновь стали стройными, реальными и полными.
Правда, на водной глади еще покачивались наполовину затопленные кусочки чего-то, являвшегося некогда цельными образами, и Сент-Ив еще мог выудить кое-какие из них, — но со всею остротой сознавал, что вскоре и они навсегда канут в пучину. Он подскочил к столу и принялся лихорадочно рыться в ящиках в поисках пера и чернил. Найдя, сразу же начал писать. Заставил себя вспомнить жесткое, холодное дно большого бокала, к которому прижимался ухом, — и сразу после этого в памяти, подобно слабой волне, еще раз шевельнулось самое первое путешествие в Лаймхаус: путаная мешанина образов и разрозненных мыслей. Перо безостановочно скребло по бумаге. Он едва дышал.
Затем внезапно все исчезло, унесенное вихрем. Сгинула даже сама мысль о прижатом к уху бокале, и в голове осталось лишь представление о некой стеклянной чаше. Сент-Ив пока еще помнил, что какие-то секунды тому назад образ имел значение; напрягшись, сумел понять, как выглядит сосуд, за который столь упорно цеплялось его сознание, и ясно представить его себе. Воображение рисовало Сент-Иву большой фужер, наполовину заполненный говяжьим бульоном, и еще женщину, которая поит из него больного мальчика, называя его ласковыми именами…
Сент-Ив наскоро пробежал глазами нацарапанные на бумаге заметки — фрагменты воспоминаний в коротких, отрывистых фразах: Женщина в кровати, храпит. Иду к ребенку. Тошнота, жар. Пневмококковый менингит. Малец при смерти. Деформация позвоночника, как следствие болезни. Отсюда горбун Нарбондо? Оставил пальто, деньги на столе. Парсонс крадется за окном, будь начеку… Имелись и другие записи, но почерк уже не разобрать. Что все это значит? Сент-Ив терялся в догадках. Какой-то бред, игра фантазии! Какое еще «пальто»? То, которое на нем сейчас, — или то, которое он когда-то будет носить? Или носил? А этот «горбун»? Разве у Нарбондо есть горб? Он напряг память, пытаясь найти в каракулях смысл и логику. Нарбондо вовсе не горбат! И зачем бы Парсонсу красться под окнами? Парсонс — свой человек в доме с тех самых пор, как лорд Келвин обнаружил, что его машина в итоге осталась в распоряжении Сент-Ива. Парсонс едва ли не ежедневно является сюда с петициями, умоляя передать ее в ведение Академии.
В этот миг Сент-Ив заметил краешком глаза что-то темное у самого окна, обернулся и ничего не обнаружил. Но там определенно что-то было, и не просто «что-то», а скорчившееся на полу тело. Сердце учащенно забилось; в удивлении ученый даже привстал со стула, косясь в сторону. За окном — ничего, только луг и капсула времени на нем: надоевшая игрушка, брошенная среди полевых цветов. Сент-Ив отвернулся, но тотчас на периферии зрения возникла какая-то тень. Тогда он уставился прямо перед собой, не фокусируя взгляд. Тело лежало у самого окна; должно быть, он наступил на него, когда вошел. Что это: его реальное прошлое «я», лежащее там, где упало? Или призрак — небритый, с всклокоченными волосами, ждущий прибытия будущего «я», чтобы исчезнуть?
Призраки. Все это как-то связано с призраками, с исчезновением одного мира и появлением на его месте другого. Материальные объекты — он, машина, да и вообще все вокруг, — начинают таять, стоит явиться из другой временной точки их копиям. Память ведет себя аналогично: два противоречащих воспоминания не могут сосуществовать, и одно подменяет собою другое. Кем бы ни был этот Нарбондо или кем бы ни стал, предоставь Сент-Ив его собственной судьбе, — он уже не будет прежним. Сент-Ив дал ему снадобье Флеминга, и больной пошел на поправку. Сейчас мальчик уже не тот горбун, каким мог бы стать в той другой истории, которую Сент-Иву удалось переиначить. Если его догадка верна, ребенок даже без целительного бульона не умер бы, хотя, выжив, оказался бы изуродован болезнью.