Николайо Андретти (ЛП)

Уголки моих губ снова отклоняются вверх, и я жду, когда она скажет что-то еще.
— Ага. Я так и сказала, — передразнивает она меня.
Я уже собираюсь ответить что-то, что, несомненно, было бы умным, когда слышу знакомый щелкающий звук, и я бросаюсь в бой, ныряя за ее тело и закрывая его своим.
Не прошло и секунды, как раздается отчетливый звук.
Приглушенный выстрел.
  
12
 
В ярость друг меня привел.
Гнев излил я, гнев прошел.
Враг обиду мне нанес.
Я молчал, но гнев мой рос.
Уильям Блейк.
МИНКА РЕЙНОЛЬДС
На мгновение я застыла.
В шоке.
Что только что произошло?
Но прежде чем я успеваю сформулировать свои вопросы — а именно, что за черт? — сосед Джона уже слезает с меня, выхватывая из штанов два пистолета и вкладывая их в свои большие ладони. Они свободно болтаются у него по бокам, пока он небрежно перемещает мое ошеломленное тело за укрытие припаркованного автомобиля, используя нижнюю часть правой ноги, но при этом оставаясь мягким.
Я широко раскрытыми глазами наблюдаю, как он взводит курки сразу обоих пистолетов. Они издают вынужденный вой, тихий в своей опасности благодаря глушителям, закрепленным на концах каждого ствола. Хотя мне и не следует этого делать, я выглядываю из-за машины, чтобы осмотреть повреждения.
На земле пустой улицы лежит человек. Его глаза закрыты, ресницы с силой упираются в щеки. Почему-то это первое, что я замечаю в нем.
Не кровь, текущую из его руки, которая стекает вокруг упавшего пистолета, лежащего на земле помимо подергивающихся кончиков пальцев.
Не багровая жидкость, просачивающаяся сквозь штанину его джинсов и стекающая на гравий, который лежит под грубой тканью.
Не то, что его рот раскрыт, а язык слегка высунут за тонкие губы, когда он стонет от боли.
Не то, как он прижимает неповрежденную руку к раненой коленной чашечке, пытаясь остановить кровотечение, но безуспешно.
Эти наблюдения будут потом.
Но на кратчайшие мгновения я сосредотачиваюсь на его закрытых глазах и вижу в них себя. Я там, в том, как они отгораживаются от мира и боли, которая приходит вместе с ним, и я не знаю, почему я вижу это только сейчас.
Я сделала так много вещей, которыми не горжусь, и, возможно, я была так увлечена своей целью воссоединиться с Миной, что отгородилась от всего.
Если бы я открыла глаза, узнала бы я себя?
И, что еще важнее, хочу ли я вообще открывать глаза?
Я не позволяю себе задерживаться на этих вопросах дольше, чем требуется для их обдумывания.
Вместо этого я сосредоточиваюсь на виде соседа Джона, который шагает вперед, уверенно держа оружие в руках. Его лицо — жутко пустая маска, лишенная реакции и веселья, которое я видела на нем всего несколько секунд назад.
И я не знаю, что меня больше настораживает — его странная вспышка веселья или то, как он спокоен перед лицом опасности.
Как будто он сам — опасность, и стрельба в него — не более чем милое занятие.
Я вижу это по тому, как блестят его расчетливые глаза, темные и предвкушающие, когда он неторопливо идет к своей добыче. Его спокойное поведение настораживает. Он напоминает мне пантеру, когда смотрит на нападающего и замедляет свое приближение.
И на краткий миг я задумываюсь, течет ли у этого человека кровь, как у всех нас.
Чувствует ли он боль, как все мы.
Наклонившись и выхватив у нападавшего пистолет, он укладывает его на землю, хватает за больную ногу и начинает идти, волоча его за собой по тротуару и оставляя за собой длинный след из темно-багровой жидкости.
Мне даже не кажется странным, что меня это не пугает. Но то, что в нас стреляли? Да. Для меня это впервые, и это определенно было удивительно. Но смотреть, как сосед Джона тащит за собой тело, словно тянет за ручку особенно большой чемодан? Как ни странно, не смущает.
Вот почему из меня получился бы прекрасный адвокат. Большинство вещей, которые должны меня беспокоить, не беспокоят. Может быть, это неправильно. А может, и нет. В любом случае, я считаю это навыком выживания, за который я благодарна.
 
Сделав еще несколько шагов, сосед Джона поворачивает голову через плечо и рассматривает меня, как будто только что вспомнил, что я здесь. Как будто я всего лишь посторонний предмет. Он устанавливает со мной зрительный контакт и оценивает мое лицо, а затем пробегает глазами по моему телу, изучая меня с ног до головы.
Я не думаю, что он проверяет меня, как и не думаю, что он проверяет, все ли со мной в порядке. Он просто смотрит на меня. Изучает меня. Оценивает меня. И когда мы устанавливаем зрительный контакт, возникает негласное соглашение о том, что мы не будем звонить в полицию.
Я знаю, почему не буду. Я не могу привлекать к себе неблагоприятное внимание, не тогда, когда я так близка к тому, чтобы подать на опекунство над Миной. Любой шаг назад — это шаг, который я не могу себе позволить сделать.
Но я не знаю, почему он этого не делает.
В конце концов, он не сделал ничего плохого.
Это была классическая самооборона.
Она была жесткой и нестандартной, но, тем не менее это была самооборона. Может быть, его оружие не зарегистрировано? Я смотрю на дорогие дома за его спиной и сразу же отбрасываю эту мысль. Владение незарегистрированным оружием не стало бы проблемой для того, кто может позволить себе жить здесь.
Или, возможно, дело в связях с мафией, которые, как я подозреваю, у него есть. Но не лучше ли позвонить в полицию, если ничего подозрительного не происходит, чем скрывать это, нарушать закон и рисковать привлечь внимание полиции?
Я не знаю, да мне и не важно.
Потому что честно?
Его рассуждения не имеют значения. Пока копы не начнут обращать внимание на мою жизнь, я буду довольна. У меня и так хватает забот с социальными службами, и я подозреваю, что этот человек чувствует то же самое, только с мафией и полицией.
После недолгого созерцательного молчания он говорит:
— Ты можешь уйти, если хочешь, но их может быть больше.
У меня челюсть отпадает, потому что в этой ситуации сейчас так много неправильного. Сначала в нас стреляли. Потом он застрелил нападавшего. Теперь он тащит парня к себе домой одной рукой, как будто он Тор и это самое простое дело на свете.
Он даже держит телефон в одной руке, небрежно отправляя сообщение.
И вдобавок ко всему он только что дал мне разрешение уйти.
Как будто мне это нужно.
Если это вообще возможно, я ненавижу его еще больше.
И все же я следую за ним, потому что он прав. Нападающих может быть больше, а он, похоже, может с ними справиться. Но ведь нападавший не стрелял в меня, верно? Я вздрагиваю. Либо он стрелял в меня, либо очень плохо целился. Скорее всего, последнее.
В любом случае, сосед Джона спас меня.
Так что же мне делать?
Я планировала вернуться в общежитие пешком. Это двадцать пять минут ходьбы, но после того, что только что произошло? Мало шансов. Вместо этого я достаю телефон, вызываю Убер и продолжаю следовать за соседом Джона.
Я ускоряю шаг и иду рядом с ним, где и планирую находиться до тех пор, пока не приедет мой Убер и я не почувствую себя в безопасности. Отведя взгляд от человека, которого он тащит, я сосредоточиваюсь на своем телефоне. Оповещение сообщает мне, что водитель уже в пути.
Я вздрагиваю, когда вижу примерную стоимость поездки, хотя мой счет в Убер по-прежнему привязан к черной карте American Express Джона. Полагаю, это будет последний раз, когда я ею воспользуюсь. Уже не в первый раз у меня возникает соблазн заказать два билета на самолет до Фиджи в один конец и сбежать с Миной, но я знаю, что она заслуживает большего, чем жизнь в бегах.
Я вздыхаю и впервые за долгое время задумываюсь, а не я ли это?
Если я лучше, чем то, что у нее есть сейчас.
А может, и нет.
В конце концов, я только что покинула дом своего сладкого папочки, застукав его за сексом с моей старшей версии меня, а горячий сосед моего сладкого папочки последовал за мной на улицу, спас меня от пули, которая, вероятно, предназначалась ему, и сейчас тащит раненого нападавшего обратно в свой особняк за сорок миллионов долларов.