Все лестницы ведут вниз (СИ)

Быстрым движением руки Аня отдернула покрывало кровати, а потом приподняла одеяло, заглянув под него. Вид ее был крайне озабоченным, и казалось, если хоть одно пятнышко она увидит, то непременно на месте начнет скандалить, требуя обратно Татьяну Алексеевну.
— Чисто-чисто, нечего бояться, — сказала медсестра. — Это твоя тумбочка, вещи свои складывай сюда, а рюкзак можешь положить под кровать, только во время уборки поднимай. Если ты не знаешь, у нас запрещены консервные банки, стеклянные бутылки, все колющее, режущее. У тебя что-то есть из этого с собой? — Аня молча покачала головой.
— Куришь? — спросила Марья Васильевна. — Курят у нас во дворе. Девочки тебе покажут.
Аня еще раз оглядела все эти головы, слившиеся с подушками и не обращающие ни на что внимание. Ни один глаз не заметил Аню, когда она сюда вошла, словно она наподобие сквозняка, который проскользнет мимо комнаты и с концами — через минуту забыли. Все эти лица стали гадки Ане. Разве можно так не обращать на нее внимание? Кто они вообще такие? Даже муху удостоят большим вниманием, чем ее.
— А теперь располагайся, отдыхай, знакомься, — заключила медсестра. — Будут вопросы, обращайся к медсестрам.
Не мало времени Аня потратила, чтобы каждой своей вещи определить место в тумбочке. Поверх она класть ничего не хотела, потому как этим бы демонстрировала окружающим свои вещи, а показывать что-то свое, подобно тому, как раскрывать себя. Не было определенного возраста или периода в ее жизни, когда бы эта мысль взбрела ей в голову — она всегда сопутствовала Ане, только проявлялась в разных формах.
Место не доставало жутко, что заставляло Аню нервничать. Если книгу положить сюда, то куда пачку рафинированного сахара? Вниз сахар не положишь, и книгу тоже нельзя, ведь никогда у Ане книги внизу не лежали. А растворимый кофе, которое Аня потребовала к Татьяны Алексеевны купить ей? Если здесь будут лежать наушники, тетрадка и ручки, то куда же ставить эту банку кофе? А сменная одежда? Все оказалось слишком сложным. Но Аня справилась, хотя уже и стала чуть ли не кидаться вещами. Еще ее все сильнее раздражали соседки по палате. Как бы она не шумела и не выражалась, никому до нее нет дела. К такому Аня не привыкла. Внимание она, конечно, не любила, то есть не всякое любила внимание, но когда для окружающих Аня становилась совсем незаметной, это досадно обижало.
— Уроды, — не громко, но в голос сказала она, обращаясь ко всем, кто слышал и кто — нет.
Выйдя в коридор, метнула гневным взглядом в сторону столовой, где сидели две медсестры, но пошла в противоположном направлении — к двери, которая, как ей сказали, ведет во дворик. За дверью, на лестничной площадке был точно такой же вид, что и в холле, даже мрачнее. Аня спустилась по лестнице, прошла по расколовшимся плиткам пола и через железную скрипучую тяжелую дверь вышла на улицу. Никого не было, только вдали какая-та одна худощавая женщина прогуливалась у забора.
Дворик клиники был больше похож на отведенный участок земли, на котором беспорядочно росла некошеная трава и старые высокие деревья. Аня ожидала увидеть что-то вроде сада, где раскинулись клумбы, но вид этот ей напомнил парк родного городка. Те же самые асфальтированные дорожки и скамейки вдоль них. Только здесь дорожка была проложена кругом, почти вдоль бетонного забора и стен самой клиники. К этому символично замкнутому кругу примыкали две дорожки, ведущие из женского и мужского отделений заднего выхода во дворик.
Сев на скамейке поближе, Аня закурила. Ей нравилось эта умиротворяющая тишина, когда слышен только шелест листвы, трепещущей под слабым теплым ветерком. Только какая-та птица кричит вдали, надрывая глотку. Женщина, которая почти сделала круг вдоль забора, не доходя обернулась и пошла в обратную сторону. Шаги ее были очень мелкие и спешные; сильно сутулилась, и вся она была какая-та напряженная, задумчивая. Хорошо, что она развернулась, подумала Аня, затягивая в легкие дым сигареты — ей здесь никто не нужен.
Все это: шелест, ветерок, странная птица, весь этот дворик как-то отдаленно напоминают пруд ее родного городка. Выкопать бы огромную яму посреди этого замкнутого кольца, наполнить ее водой и пустить туда уток! О, тогда бы, казалось, Аня была бы невероятно счастлива и целый день сидела на скамейке во дворике. Городок, конечно, ее никчемный, серый и невзрачный, но и у него есть прекрасные места, то есть одно место — тот самый пруд, где порой случаются чудеса исцеления, когда земля и небо соприкоснутся в водах, а ветерок, подхватывая эту гармонию, навевает на сердечко Ани, сметая с него тяжелые камешки и застоялую пыль. Правда, это не всегда и даже редко; правда и то, что ощущение это мимолетное. Но! Это «но» затмевает все сомнения; оно — это чувство легкости, умиротворения и блаженства.
 
Нечто отдаленное, какое-то призрачное подобие дуновением пробежалось по лицу Ани, приятно пошевелив ее волосы. Закрыв глаза, она глубоко носом вдохнула чистый воздух, задержала его и вот-вот ее щечки поднимутся к ресницам, образуя умиротворенную улыбку…
— Падре, как ты мог? Служитель церкви святой и с блудницей окаянной. Что паства скажет, если не приведи господь узнают об этом? — раздался голос из подъезда мужского отделения.
— Вообще-то я не служитель, а во-вторых, если бы и был им, то за прочувствованное тогда, мне прощено будет, если там, конечно, вершится какой суд, в чем я не уверен, — раздался другой, более низкий голос. — И я в этом уверен! То есть в чувстве том уверен. Никогда, понимаешь, никогда я ни к какой догме не прислушаюсь, как к тому мистическому ощущению, которое испытал той ночью.
Оба перестали говорить, вероятно, потому что увидели Аню, а она увидела их — нарушителей ее чудесного уединения. Своими голосами они — словно нить — оборвали нечто ценное, возможно, единственно ценное для Ани. Ведь это светлое чувство, которое приливом захватывало ее, ни с чем не сравнить и по желанию его не вызвать. Если его оборвать, становилось совсем скорбно на душе, будто бы в тяжелые дни своей жизни увидеть счастливый сон, а потом проснуться и понять, что это всего лишь только сновидение, а проблемы как были, так и остались.
Первый, кто нарушил тишину, был мужчина лет сорока, среднего возраста и в очках. В правой руке у него была красного цвета кружка от которой поднимался пар.
Второй же роста мелкого, светлый и с короткой бородкой, тоже с кружкой — черной и побольше. На вид ему лет тридцать. Оба одеты по-домашнему, в майках и спортивных штанах, только на мелком была еще рубашка. Они молча последовали к лавке, располагавшейся немного поодаль от Ани.
Проходя мимо нее, тот, что постарше, пожелал доброго утро Ане, а мелкий, похоже, только из приличия поздоровался с ней, так как не мог уже промолчать. В таком случае надо было соблюсти некоторые формы, заданные старшим другом. Вообще, оба были веселы и улыбки не сползали с их лиц. На все эти приветствия Аня ничего не сказала. Как всегда, она молча бросила взгляд, считая, что и того достаточно сверх меры.
— Депрессивная какая-та, — сказал мелкий, присаживаясь на лавку.
— Я все слышу, — раздражаясь отреагировала Аня.
— Падре, ты детей тут не обижай, — сказал второй, вытянув ноги и поднося кружку ко рту.
— Я же сказала, что все слышу! — загорелись у нее глаза. Мало того, что ее не замечают в палате, а теперь еще говорят о ней так, будто бы и нет ее вовсе; будто бы Аня — какая-та вещь, не понимающая человеческой речи. Это было оскорбительно!
— Вы извините его, — сказал старший, — у них в церкви все ни от мира сего.
 
— Да, — согласился другой, — церковь убивает душу, если верить чисто теоретически, понимаете?
Аня не знала, как отреагировать. Одно из двух: либо они и вправду дураки, либо оба насмехаются над ней. Не будь ей так интересно понаблюдать за «придурками», она бы тут же высказала им все, что посчитала бы нужным, не стесняясь на слова — скороговоркой, как хорошо это умеет. Но Аня решила сдержать себя — все же интересно, но оставлять все это просто так тоже нельзя, потому и ответила она просто назвав их идиотами и отвернувшись от «дураков», достала из кармана пачку, а из нее сигарету, которую скорым движением руки подкурила.