Эм + Эш. Книга 2 (СИ)
«Прости, папа, — плакала она, — но я не могу без него».
А ещё запретила его трогать. Как знала.
Гайдамак негодовал: что стало с его Вероникой? Где та блистательная, гордая и независимая умница-дочь, какой была она последние восемь лет? Оправившись после неудачного замужества, она ведь как будто стала сильнее и хладнокровнее. Подчас своей циничностью и холодностью она поражала даже Сергея Петровича. И вот теперь вдруг размякла, раскисла, забыла гордость, всё забыла из-за какого-то смазливого никчёмного пацана, который сидит на шее у своих родителей и ничего, ни-че-го из себя не представляет.
Даже та официантка внушала Сергею Петровичу гораздо больше симпатии, хотя бы уже потому, что работала. Училась и работала. Отца похоронила, матери помогала. И училась-то, кстати, отлично — Сергеев по его просьбе навёл о ней справки. Такие люди, как эта девчонка, Гайдамаку всегда импонировали, и при других обстоятельствах он бы, возможно, даже взял её к себе на службу. Он и сам был когда-то такой, вкалывал у станка с восемнадцати лет, учился заочно, своим умом. Этот же… Он брезгливо поморщился. Трутень, тунеядец! Лживый, наглый, похотливый паразит! У Сергея Петровича так и ходили желваки.
Впрочем, совершенно неудивительно, что он такой. Кто ещё мог вырасти у Шаламова-старшего? Его тоже Сергеев пробил — редкостный прохиндей, хотя надо отдать ему должное — смекалки ему не занимать. А этот же — полный ноль. Один гонор на пустом месте. Удивительно другое: что могла найти в этом никчёмыше Ника?
Вечером, в начале девятого он подъехал к дому Шаламова. Устранить и даже отделать как следует этого подонка он, конечно, не может. Во всяком случае сейчас, пока Ника к нему не поохладеет. А в том, что это рано или поздно случится — он даже не сомневался. Любовь, конечно, зла и всё такое, но не дура ведь Ника, а, значит, вскоре увидит и поймёт сама, что он из себя представляет. А точнее, что он из себя ничего не представляет. И бросит его. Плохо лишь то, что она загорелась выйти за него. Сколько он ей предлагал пожить так — ни в какую не соглашается. Прямо до истерики. Думает, глупенькая, что узы брака надёжнее. А на самом деле нет никаких брачных уз. Связывают людей только чувства — любви ли, сознательности, долга, уважения или даже страха. Но вот этот штампик в паспорте не привносит в отношения ровным счётом ничего. Это он знал на собственном печальном опыте. Ведь матери Ники этот чёртов штампик нисколько не помешал завести интрижку и сбежать. Он мог бы, кстати, найти жену и наказать, но не стал, потому что она оставила ему дочь. Это было самое дорогое. Сергей Петрович даже второй раз не женился — Ника не хотела иметь мачеху, а он всегда ей уступал.
И с этим гадёнышом Шаламовым уступил, хотя чуял, что зря. Потому что сразу понял, ещё в первый же вечер их знакомства, что он не любит его дочь, хотя тот играл вполне убедительно. Позже — только каждый раз снова и снова в этом убеждался. Ну а когда появилась та официантка… все малейшие сомнения окончательно отпали. Сергей Петрович до боли стиснул челюсти. Кулаки инстинктивно сжались. Как же наверняка страдала его бедная Ника! И до сих пор страдает…
С Шаламовым он просто потолкует. Пальцем его не тронет, раз уж дал слово Нике. Да мордобоя и не понадобится, убеждать он прекрасно умел и на словах.
Но… разговор не состоялся. Паршивца не было дома. Сама ситуация казалась Сергею Петровичу абсурдной — он — Он! — не погнушался, приехал к нему сам и ломится в закрытую дверь, словно какой-то загулявший муж-подкоблучник, которого стерва-жена не желает пускать домой. В бессильном раздражении он крепко саданул ногой по двери и пошёл к лифту. Даже гадать не надо — и так ясно, где и у кого этот сучонок. Что ж, придётся Сергееву или его ребятам ещё раз подежурить у подъезда этого щенка, и как только тот вернётся… Веронику же он упросит остаться ещё на одну ночь, не возвращаться к этому блудливому поганцу.
Глава 21
Шаламов разминулся с Гайдамаком всего на каких-то пятнадцать минут. Приди тот пораньше и застал бы его. Но пока отец Ники тарабанил в дверь, Шаламов зяб на автобусной остановке, пытаясь выяснить у прохожих, какими путями-маршрутами проще добраться до «Узловой». Находилась она в промзоне, где он не то что не бывал ни разу, но даже смутно не предполагал, где это может быть, но язык, как известно, и до Киева доведёт.
— Почти вовремя, — хмыкнул Дёмин с ехидной улыбкой, когда Шаламов выпрыгнул из переполненного автобуса на обочину, — а я уж думал…
Но мимо пронеслась, грохоча, фура, заглушив конец реплики, наверняка едкой, на которую, впрочем, Шаламов всё равно, скорее всего, не отреагировал бы. В таком благодушном настроении он простил бы любую колкость.
— Ты чего так светишься? — с лёгким недоумением поинтересовался Дёмин.
— Тебе рад, — улыбнулся он ещё шире.
Не рассказывать же ему про Эм, хотя наверное, он и впрямь выглядел глупо и сейчас, и когда трясся в битком набитом автобусе, и когда торчал на продуваемой всеми ветрами остановке, блаженно улыбаясь всем и каждому. С той самой минуты, как они расстались с Эм — около часу дня, когда он подвёз её к ресторану, — эта дурацкая улыбка как прилипла и не сходила с лица. Всё вокруг виделось ему радужным и прекрасным: и серое, затянутое тучами небо, и суетливые, усталые, простуженные люди, и ленивые голуби, снующие под ногами, и вот этот самый Дёмин, угрюмый, язвительный одногруппник, чьё имя он даже припомнить не мог.
Время до обеда они с Эм провели вместе, он бы вообще от неё не оторвался, если б не дурацкая эта её работа. Он не хотел рассказывать ей ни про историю с угоном и изнасилованием, ни про дневник, ни про что. Зачем, думал, копаться в прошлом и отравлять настоящее. Но слово за слово и как-то выложил всё начистоту. И стало вдруг на удивление легко, точно часть груза сбросил. Эм хоть и всплакнула, но простила его, да ещё и поблагодарила не понять за что.
«Я теперь понимаю, и мне от этого гораздо легче, — сказала. — Нет ничего хуже, когда не понимаешь».
А затем рассказала про Горяшина. Вот это был удар. И шок. Какой же он беспросветный идиот… А Эм его ещё и успокаивала!
Потом он отвёз её к ресторану, отпускать не хотел. Но оставалось лишь ждать завтра и снова считать часы, только теперь в обратном порядке. Но всё же как ему хорошо! Как изумительно!
— Ты бы ещё во фрак вырядился, — скривился одногруппник, скептически оглядев Шаламова, его синие джинсы и светло-серую ветровку с кучей кармашков. Сам он был одет в тёмную спецовку и грубые суконные штаны.
— Ну извиняй, партайгеноссе, робы дома не держу. Куда нам?
— Туда, — махнул рукой Дёмин в сторону производственных сооружений, видневшихся поодаль за бетонным забором. — Никогда, что ли, в сортировке не был?
— А что, каждый уважающий себя мужик должен хоть раз побывать в сортировке? — веселился Шаламов.
— Ты случаем не под кайфом? — приостановился Дёмин.
— Ага, дунул гидропона, чтоб резвее работалось. Да остынь, просто кайфовое настроение.
— Ну-ну, погляжу я на тебя потом, — пошагал дальше Дёмин. Оглянулся, скривился: — Не боишься испачкаться-то?
— Ничего, отмоюсь. Слушай, пролетарий, почему у тебя всегда такое лицо?
— Какое такое?
— Как будто у тебя ж*а болит. Будь проще — жизнь прекрасна!
— Это ты от прекрасной жизни, я так понимаю, пошёл грузить вагоны? — хмыкнул Дёмин.
— Одно другому не мешает, — цвёл Шаламов.
Дёмин промолчал, но посмотрел на него, как на блаженного.
«Ну и чёрт с тобой, — решил Шаламов. — Охота грузиться — грузись».
* * *— А ты, гляжу, везунчик, — хмыкнул Дёмин. — Не успел прийти и сразу на цемент попал.
— Это значит — что? — не понял Шаламов.
— То и значит — цемент будем разгружать.
Разгружали вагоны впятером вместе с ещё одним пареньком и двумя мужиками постарше. Первый вагон разгрузили довольно живо, дышалось только тяжело — цементная пыль стояла столбом. У мужиков были строительные маски, Дёмин поднял ворот свитера. Шаламов же наглотался пыли, так что в груди встал ком, в носу саднило, в горле першило, глаза жгло. После двух часов разгрузки ноги и руки тряслись, как у жалкого паркинсонщика, и спину ломило нещадно. Ещё через пару часов он двигался просто механически, на автопилоте, ни о чём не думая, бессмысленно глядя перед собой остекленевшими глазами и не чувствуя ни рук, ни ног.