Зеница ока. Вместо мемуаров
Тогда уж и я направился к выходу из вонючего палаццо. Ей-ей, есть дела поважнее. Мог бы, например, страниц полдюжины написать, вместо того чтобы болтаться среди сомнительных личностей. Уже на лестнице я был пойман мартышкиной лапкой.
— Ты что, не узнаешь?
Ей-ей, мне только этого не хватает, объяснений с Савельевой.
— Милейшая, да как я могу вас узнать? Вам небось было лет семь, когда я покинул эту страну!
Она с ехидством рассмеялась: как будто знала за мной неоплаченный должок.
— А Шуру Савельеву разве не помните, товарищ диссидент? Ну так я — точная копия своей мамаши!
Она зашептала мне в ухо, нагнетая между нами тот же самый горячий воздушок, что исходил двадцать один год назад от ее мамаши, Шуры Савельевой:
— Выведи меня отсюда, мистер! Сделай вид, что ты меня снял. Они меня так не выпустят, заебут!
Я взял ее под руку, как бы погашая часть долга. Она поволоклась за мной, притворно закатывая глаза и стуча кристиандиоровскими каблуками. Повсюду царила суматоха с отъездами, да и с приездами: тусовка продолжалась. Никто нас не остановил, и мы спокойно вышли на крыльцо, под гнусный, пачкающий каждой каплей дождь. Тут же подъехал, как будто специально дожидался на своей «Тойоте», Павел Корчагин. Меньше всего хотелось садиться именно к нему, однако не сядешь — значит, что-то потеряешь из «мужских качеств». Стыдясь своей смелости — или трусости? — я подсадил спутницу и сам влез. Весь этот вздор и в моем-то возрасте; позор малым формам художественной прозы!
Дав себе зарок молчать, я опять влез в чрезвычайно малоприятнейший разговор с водителем. На этот раз хотя бы политики не касались.
— Что же вы такую фемину-то сняли, Василий Павлович? — спросил он.
— А чем вам не нравится эта фемина? — вопросом, вместо молчания, на вопрос ответил я.
— Ну, не знаю, — с простодушным, как бы чисто пролетарским, вздохом произнес он. — Моему идеалу женщины эта особа не соответствует.
В этом месте я все-таки удержался от наводящего вопроса, но он продолжал развивать свою мысль:
— У женщины должны быть широкие полные бедра, чтобы плодоносить, как ей предписано, если смотреть сквозь призму вещей.
Я тут подумал, что Савельева с ее темпераментом немедленно начнет «выступать» по поводу заявления героя революции, но она только лишь сидела с довольно идиотическим лицом да сжимала мне локоть, как бы желая удостовериться, что защитник все еще здесь.
— Вам куда? — спросил я ее.
— А вам куда? — спросила она.
— Давайте все сначала, — сказал я.
— Вот и везите, — сказала она.
— Да куда?
— А куда хотите.
«Тойота» вдруг остановилась возле скопления ярко освещенных «комков» на углу Никольской и Лубянки. В ближайшем из них, похоже, проходила ночная пересменка. Веселый молодой парень, опоясанный плечевой кобурой с пистолетом да еще с дополнительной пушечкой на боку, принимал кассу.
— Вот ей сюда, госпоже Савельевой, — сказал Корчагин с гадской мордой.
В этом городе гадов он, быть может, главный гад. Два года назад у этого гадья вот здесь, казалось, вырвали жало, а теперь, похоже, новое отрастает. Подсадите Павку Корчагина на пустой пьедестал!
Девица, ни слова не говоря, оттолкнула мой локоть, выпрыгнула из фургона и побежала к палатке. Мы сразу отъехали.
— Сквозь призму природы, — сказал Корчагин, — эта плоскодонка не является идеалом женщины.
Оставшуюся часть дороги мы проехали молча. Корчагин сквозь зубы насвистывал что-то вроде «Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей». Выходя, я все-таки не удержался и сказал ему припасенную пакость:
— Через вашу призму, Корчагин, феминистки в Америке вас бы подвесили за одно место.
После этой любезности он сразу сунул руку себе под сиденье. Ну, что ты вынешь оттуда, монтировку или О.О.? Мое участие в этом рассказе завершилось без преувеличений. Он ничего не вынул из-под сиденья, кроме своей преступной руки. Эта рука захлопнула перед моим носом дверь, а потом резко врубила первую передачу. Несколько секунд я еще смотрел, как «Тойота» выезжает на мост через Яузу, где недавно на набережной появились метровые дегтярные буквы: «ЛЕНИН» и «СССР». Потом я повернулся и пошел к своему дому, этому символу вышеприведенной аббревиатуры.
Уйдя из рассказа, я перестал быть его персонажем, однако остался, согласитесь, его автором. Это обстоятельство дает мне возможность под занавес еще раз увидеть главного героя, Влада Гагачи, в его роскошном, хоть и с говенным запашком, кабинете. Полночи президент концерна «Глоб-Футурум» сидел за розовым роялем, тренькал одним пальцем что-то из времен нашей общей молодости, ну, предположим, «Бумажного солдатика», по которому «шестидесятники» опознавали друг друга, но вместо булатовского текста, мрачно, не в такт, пел свое: «Сволочь такая Аксенов, он так меня и не узнал! Какой я ему Володька, какой еще Гагачин, если я Павел Власов, сын матери моей, российской революции, и никаких рассказов я никогда не писал, и Грузного за его взгляды не обижал, сидел с ним десять лет за одним столом в КМО, а если и спал с Томкой Яновичуте, то кто с ней тогда не спал. Эх ты, автор гадский, ты даже не запомнил лица моего, а ведь я тебя допрашивал в штабе боевых комсомольских дружин, когда нам пришлось разогнать вашу вражескую провокацию на священной площади Красной в 1966-м. Ты совсем забыл, как я на тебя понимающе смотрел, а ведь такие вещи не забываются! Ты даже не знаешь, что нам тогда дали приказ вас поучить, а я тянул время, пока этот приказ не отменили. В этом смысле я, значит, сберег вашей компании не менее полдюжины ребер, а ты ничего не помнишь! Ты даже не представляешь себе моего дальнейшего тернистого пути, а еще называешься классик! Жопа, жопа ты такая, подменили тебя в Америке!» Ария эта была завершена атакой на клавиши двумя потными кулаками и одной совсем мокрой головой.
Что касается лопат, то они действительно были сделаны не из золота, но, мы должны заметить, и не из железа. Сделаны они были из редкого металла титана, и эта тема перекочевывает отсюда в другое сочинение.
Стена
На ночь глядя в январе прилетаешь из Москвы в аэропорт Бен-Гурион. Поздний закат. Светящиеся панно автомобильных агентств. Черные контуры пальм. Похоже на прилеты в Лос-Анджелес: близость моря и прохладный ветер из пустыни. Беру «фиатик» в вороватом агентстве «Трифти» и рулю в сгущающуюся темноту и поднимающиеся горы.
Около полуночи мы с Мишей Генделевым подходим к стенам Старого Иерусалима. Мусульманский мир здесь не без оснований предъявляет права на недвижимость: после двух с половиной тысячелетий разрушений данные стены построены в XVI веке Сулейманом Великолепным. Армянский квартал: каменные дворики, свет из-за решеток, лунные отпечатки. Арабский квартал: железные жалюзи лавок, мультипликация бесчисленных кошек, ручейки каких-то жидкостей, всегда ли невинных. Греческий квартал: несколько старых европейских гостиниц, в них жили и Гоголь, и Бунин. Еврейский квартал, в котором жизнь воскресла только после 1967 года: розовый камень и стекло, новоисторическая архитектура, в экстерьерах которой обнаруживаются вдруг то древняя арка, то карьер культурного слоя и в нем римская улица с колоннадой.
По лестницам и под арками выходим на неожиданную в этой тесноте большую, продуваемую ветром площадь, где там и сям трепещут скопления пламеньков и одиночные свечи. Освещенная прожектором, мощно вылепляется кладка Второго Храма, Стена Плача, к которой в слезах подошли неслезливые десантники 1967 года, той войны, что была триумфом и для нас в СССР, ибо там получил по зубам наш непобедимый коммунизм. Миша говорит: «Вот сейчас то, что в тебе есть еврейского, вернулось восвояси».
Прижимаю обе ладони к камню. Где ты, мое еврейство, все эти Гинзбурги и Рабиновичи, ашкенази польских, литовских и балтийских городов, едва ли не потерявшие свой «завет» среди гойских войн, революций и контрреволюций? Падали ли мы ниц перед неопалимой купиной? Шли ли за Моисеем, ведомым «столпом облачным» в пустынные дни, «столпом огненным» в пустынные ночи? Вкушали ли от манны небесной? Раздвигалось ли перед нами Красное море? Бились ли с амаликитянами? Содрогались ли перед Синай-горой от трубных звуков, дыма и колебания? Искушались ли золотым тельцом? Подступали ль к Иерихону?