Зеница ока. Вместо мемуаров

9 мая 1969-го. Мы стоим на террасе ялтинского Дома творчества. Булат щурится на солнце: «Сегодня мне сорок пять лет. Не могу себе этого представить!» Появляется Белла и говорит, что, по достоверным сведениям, предыдущее поколение писателей закопало в саду несколько бутылок шампанского. Все отправляются на поиски и, конечно, находят немало. Ночью на той же террасе виновник торжества впервые поет «Моцарта».
1989-й год, какой-то месяц. Булат поет в готической библиотеке Смитсоновского института в Вашингтоне. Как и раньше — одна нога упирается в стул, гитара на колене.
 А молодой гусар, в Наталию влюбленный,
 Он все стоит пред ней коленопреклоненный.
Не виделись девять лет.
— А ты, Булат, стал лучше петь с годами.
— Да, Васька, знаешь, со старостью прибавляю в вокале.
И так вот всегда, как у нас положено, с легкой усмешкой, никогда до конца не всерьез, как будто все мы персонажи не жизни, а анекдота, а основной смысл всегда в скобках, и там уже не процарапаешь ничего, ни впотьмах, ни при свете дня. Но наступает день, когда скобки раскрываются.
Господи, просвети, где разместимся с друзьями в сонме далеких душ? Все эти комбинации, именуемые поколениями, правда ли не случайность? Господи милостивый, единый в трех образах Отца, Сына и Святого Духа, вспомни о малых своих посреди материализма! Не дай предстать, Милосерд, перед твоим отсутствием! Господи, прими Булата.
17 июня 1997 
 Ностальгия или шизофрения? 
 
Навстречу нам по Ладожскому озеру идет четырехпалубный чекист «Юрий Андропов» под трехцветным флагом российской демократии. Ну а мы сами плывем на четырехпалубном совписателе «Леониде Соболеве». Когда заказывал билет, немного перепутал: подумал, что пароход называется «Леонид Собинов» в честь сладкозвучного певца, и, только погрузившись, сообразил, что отправляюсь в путешествие на (из словаря) Леон. Сер. Соболеве (1898–1971), Герое Соц. Труда, лауреате Гос. пр. СССР (1943 г. — значит, Сталинская!), депутате ВС СССР и чл. През. ВС СССР. Да я ведь его помню: крупный мужчина с крохотным носиком, добротные, не без шика скроенные пиджаки с золотишком наград в петлицах, мастер соцреализма, которого Хрущев называл самым лучшим беспартийным коммунистом и который даже в Союзе советских писателей выделялся своей всеобъемлющей сервильностью.
Да что там говорить, почти все попадавшиеся на пути из Москвы в Питер корабли несли все те же гордые имена: «Валериан Куйбышев», «Александр Фадеев», «Серго Орджоникидзе», все в отличной форме, один только «Карл Маркс» порядком ржавый и прогнивший. С одной стороны, это как бы логично: все-таки жил ведь народ, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, с другой стороны, присутствует в этом и некий обжигающий конфуз: вряд ли предвидел этот народ над собой флаги либеральной буржуазной республики.
Впрочем, кому тут более неуютно, флагам или именам, если учесть, что на клотиках вьются красные вымпелы пароходства с золотой звездой, то есть почти символы коммунистического Вьетнама? Да и буржуазную ли республику представляет наш триколор?
Картина, в общем, довольно типичная для нынешней России, где отвержение тоталитарного прошлого уже давно прошло свой пик и ненавязчиво превратилось в теплую, немного даже душещипательную ностальгию по Советам. Двуглавые орлы здесь нередко соседствуют с пролетарской эмблемой «серпа-и-молота» — иногда просто на одном отдельно взятом военнослужащем или на фронтоне официального здания. Как-то так получилось, что для множества людей принятие императорского герба совсем не означает отказа от символов «пролетарской солидарности». Коммунисты в Думе не так уж не правы, когда говорят, что народ с легкой душой воспримет возвращение к прежней символике, к мелодии сталинского Гимна Советского Союза. Тому пример подал в своей белорусской вотчине президент Лукашенко, и народ даже как бы не без удовольствия вернулся к бляхам и цветам социалистической республики. Впрочем, похоже на то, что геральдики смешаются, вещая птица возьмет в лапы советское скрещение тупого и острого, как когда-то германский имперский орел оседлал арийскую свастику.
 
Провозглашенная Кремлем в прошлом году политика «национального согласия» — давайте перестанем делить друг друга на белых и красных! — вполне соответствует странному оцепенению, слюнявой советской ностальгии, если не распространению пугающей, хоть и вялотекущей, шизофрении. Власть то намекает на свою правопреемственность после рухнувшего режима, то впрямую подчеркивает ее. Мы отступили от курса не потому, что хотели разрушить, а потому, что хотели спасти то, что можно спасти для того, чтобы окрепнуть и снова пойти вперед. Куда вперед, не уточняется, но, боже упаси, никакой революции мы не производим, то, что мы производим, называется реформой. Националистический популизм власти, по сути дела, мало отличается от националистической риторики коммунистов и жириновцев. Редко услышишь теперь то, что в начале движения было в ходу желание увидеть Россию уважаемым членом мирового сообщества демократий, зато уж разговоров и восклицаний о величии и «особом пути» хоть отбавляй. Разве только президент, который по долгу службы всегда обращается не только к внутренней, но и к международной аудитории, добавляет к постулату величия скромную приправу прежней терминологии.
Давно уже перестали в России сбрасывать с постаментов коммунистических идолов. Во всех городах вдоль великого российского водного пути стоят гранитные или бронзовые большевики, то Киров, то Куйбышев в своих партийных фуражках и сапожищах. Великий Ленин то устремляет свой перст в небеса, «к новым вершинам!», то указует им вниз, «здесь копайте, товарищи!».
Свержение статуи Дзержинского 21 августа 1991-го стало символом новой свободы, колоссального духовного взлета еще вчера полностью порабощенного народа. Этот Дзержинский давно уже вернулся в вертикальное положение. Стоит он хоть и скромно на задах Центра искусств у Крымского моста, однако невежливые слова на его постаменте — «палач», «свинья», «ублюдок» — тщательно замазаны. Следует тут также указать на топографически довольно странную близость «железного Феликса» к новому гиганту — «бронзовому Петру», под которым почему-то никак не тонет диснейлендовский малый кораблик.
В то же время крест, воздвигнутый в 1991-м на площади Революции «в память людей, погибших в борьбе с коммунизмом», оскверненный и уничтоженный анпиловскими подонками, никто и не думает восстанавливать. О нем даже не вспоминают, общество делает вид, что на этом месте никогда ничего не воздвигалось.
В центре Ярославля фасад какого-то правительственного здания украшает большой рельеф в память «выдающегося деятеля партии и государства Юрия Владимировича Андропова», и в то же время родственники и друзья одной из жертв этого «в.д.п.г.», великого барда Александра Галича, не могут получить разрешения на установку мемориальной доски в московском переулке, где жил поэт.
В городе Свирьстрой у подножия толстозадого в сапогах и фуражке большевика я спросил у местного мужичка: «Зачем он вам?» Ленинской хитрецой залукавились глазки. «Да так, на всякий случай». Вот он, здравый смысл раздвоенного сознания! В городе Мышкин я остановился у невероятно широкого, с приплюснутой башкой Ильича. Экскурсовод рассказывал группе туристов, как происходило строительство выдающегося сооружения. С кладбища стаскивались купеческие надгробия (Мышкин когда-то был центром процветающей торговли), их разбивали в мраморную крошку, которая затем становилась составным элементом какой-то каши, из коей лепилось идолище. Для измельчения крестов и ангельских фигур привлекались местные школьники. Они за эту работу награждались билетами в кино. Экскурсоводша повествовала бесстрастно, однако мне показалось, что она ждет какой-то эмоциональной реакции со стороны своей паствы, чтобы рассказать еще что-то. Никакой эмоциональной реакции не последовало. Раз Ленин стоит, значит, так и полагается, из чего бы он ни был сделан. Что бы ни писалось о деяниях вождя в прессе, какие бы его записочки ни извлекались из архивов — вроде тех, например, что вошли в книгу генерала Волкогонова, в которых инстанциям давались указания, какое количество людей «необходимо повесить» в той или иной губернии, — огромное множество народа по-прежнему убеждено, что главная святыня государства содержится в мавзолее на Красной площади. Непостижимым образом этому множеству не приходит в голову, что сохранение нечистых мощей на поверхности главного града противоречит великолепному восстановлению храма Христа Спасителя. Церковь молчит.