Да запылают костры! (СИ)
«И сколько ещё ты продолжишь унижаться перед окружающими, надеясь, что однажды всё изменится?»
— Выглядит крайне недовольным, — сказал Куова.
— Ну ещё бы… — пробормотал Гольяс и сдержанно кивнул мяснику.
Мясник издал звук, похожий на хмыканье, и отвернулся.
— А тот сварливый старик, — продолжал библиотекарь, кивая на лысеющего пожилого мужчину, стоявшего поодаль, — это наш аптекарь, с соседней улицы. То ли Сирван, то ли Сарбан — никак не могу запомнить. На удивление разговорчивый для человека, о котором почти никто ничего не знает.
Куова усмехнулся — последняя фраза хорошо подходила и ему самому.
— Если он не стоит за прилавком, то, наверняка, молится в храме.
«Он весьма искушён в вопросах веры», — вот что хотел сказать Гольяс.
Старый аптекарь не замечал их; вместо этого он с кем-то оживлённо спорил. Он то и дело взмахивал сухим костистым пальцем. Кожа на носу и щеках побагровела. Седые бакенбарды растрепались, делая старика похожим на худого голодного льва.
— Сейчас не слишком-то похоже, чтобы он молился, — лукаво заметил Куова.
— Этот из тех, которые никогда не будут довольны. Им и камни раньше не такие острые были, и ветры дули теплее. А браниться с кем-то для него сродни милому развлечению после тяжёлого дня.
Однако, глядя на него, Куова осознал, что дело куда глубже, чем просто скука и тоска по славному прошлому. Слишком уж часто в своей прошлой жизни он видел стариков с грозным голосом, но поникшими плечами. Людей, которые напоминали колесницы, внезапно лишившиеся упряжи, однако продолжавшие двигаться за счёт набранного прежде разгона.
«У него никого больше не осталось… Только вера».
Но было что-то ещё: угасающий взгляд, усталость в морщинах вокруг рта…
«И он теряет её. Слова жрецов для него пусты».
— О боги, — неожиданно скривился Гольяс, — видел, кто только что вошёл?
Он напряжённо смотрел в сторону входа для служащих храма, откуда только что появился человек: высокий мужчина в тёмно-сером одеянии адепта. Его длинные волосы были уложены назад, открывая высокий лоб, и напоминали густую каштановую гриву. В глазах плясали мрачные огоньки, а на обрамлённых щетиной губах застыла высокомерная усмешка. Вокруг рук пульсировало еле заметное тёмное марево.
— Колдун… — Куова стиснул ладони в кулаки и резко разжал.
Лицо Гольяса превратилось в безразличную маску.
— Именно. Это Абрихель, старший адепт Храма, один из ручных псов первосвященника. Если он приходит на службу, то за тем, дабы проследить, чтобы жрецы не позволяли себе отступать от канонов. Ух… выглядит так, будто выискивает себе жертву.
— Ты знаешь его?
— Он несколько раз приходил ко мне за книгами, — ответил Гольяс так, словно чувствовал себя виноватым за это. — У меня с ним проблем никогда не было, но лучше бы я с ним никогда не встречался.
— Он пугает тебя?
Гольяс распахнул глаза — словно и без вопроса всё было как на ладони.
— Он фанатик, Калех. За идею ни перед чем не остановится. Если у него был брат, то, почти уверен, он уже собственноручно убил беднягу. Во имя идеи, само собой.
Куова кивнул. «Если и предаст хозяина, то исключительно ради более праведной цели. Что почти невозможно».
Стараясь не поддаваться тревожным воспоминаниям, Куова перенаправил внимание на молодого человека в синей униформе жандарма. Он стоял в стороне от всех, вытянувшись в струну и заложив руки за спину. От него сложно было оторвать взгляд, и вскоре стало ясно почему: под шапкой вьющихся медных волос его глаза напоминали ярко-голубые кусочки льда.
— Этот юноша, — Куова ненавязчиво указал на парня, — кто он?
— Тот, голубоглазый? Это Артахшасса Тубал, из жандармского корпуса. Его приставили с год назад, чтобы присматривал за порядком. Не могу сказать, что он за человек, но плохого о нём никто не говорил.
— Артахшасса? Он из княжеского рода?
— Какое там… — покачал головой Гольяс. — Сирота. Одному Спасителю известно, скольких трудов ему стоило, чтобы пробиться в жандармерию.
По первому впечатлению Артахшасса держался с достоинством, словно не чувствовал ни капли сомнений в важности своей миссии. Однако приглядевшись Куова заметил, как подрагивали от напряжения его плечи; дежурная полуулыбка сквозила болью.
«Это не то, чем бы ты хотел заниматься, верно?»
Но было в его позе нечто большее, чем неестественность. Молодой жандарм постоянно переводил взгляд с места на место, но не так, как если бы желал охватить всё, а так, будто продумывал побег.
«Ты боишься людей и их ожиданий? Поэтому ты прячешься за строгой формой и видимостью силы?»
— Мне отчего-то его жаль, — сказал наконец Куова. «Наверняка он хотел бы всегда поступать правильно».
— Потому что ему нужно каждый день слушать болтовню жрецов? — подал голос Иона.
Гольяс тихо рассмеялся, но мальчик уставился на него непонимающе. «Но разве это не так?» — без слов вопрошали детские глаза.
— Дитя всегда зрит в корень, — сказал Гольяс и тут же вздохнул: — Что до жалости, то я разделяю это чувство с тобой, Калех.
— Почему?
— Потому что у нас не принято любезно ставиться к тем, кто отличается от большинства.
Куова почувствовал лёгкое разочарование банальностью ответа. Он покачал головой.
— А как по-твоему, — с усмешкой спросил он, — надо мной тоже будут потешаться?
Библиотекарь развёл руками.
— По логике должны были бы, но, думаю, не станут. В тебе есть какая-то сила, что-то…
Гольяс оборвался на полуслове, когда в храме внезапно воцарилось молчание. В зал вошёл полноватый человек в перламутровых одеяниях жреца. Он не подал виду, когда Абрихель отступил с его пути без особого почтения. На лице его отражалось ничем не замутнённое благоволение.
— Явился, — со странной смесью недовольства и облегчения буркнул Гольяс.
Жрец поднялся к трибуне и плавным движением пухлой кисти повелел всем опуститься на колени. Беззвучный приказ исполнили все, кроме Абрихеля, Артахшассы и Куовы, но его потянул за собой библиотекарь, стоило на лице жреца проявиться снисходительному негодованию. Куова неприятно ударился о мелкую плитку и склонил голову, однако продолжал наблюдать исподлобья.
— Проповедник? — шёпотом уточнил он у прижавшегося лбом к полу библиотекаря.
Когда новым взмахом руки жрец позволил прихожанам подняться, Гольяс буркнул что-то нечленораздельное и отчаянно взглянул на Куову.
— Да, — ответил он напряжённым голосом. — И из всех, кого я заставал здесь, этот самый жадный и чванливый… Боюсь, Калех, он к тебе не прислушается.
***
— Добрые люди, приветствую вас! — объявил жрец самым благожелательным голосом из всех, что Куова слышал за последние недели. — Приветствую вас в скромном храме Спасителя!
Он обвёл прихожан полным снисхождения взглядом. На один миг задержался на Куове, но даже не переменился в лице.
— Наша жизнь тяжела! — провозгласил наконец он. — Но это не повод сетовать на судьбу! Спаситель завещал нам, что нет воли высшей, чем воля Богини! Нет человека праведнее, нежели тот, кто склонится пред волей сверху! Мы же стенаем, когда думаем, что нас никто не слышит, клянём несправедливость мира. Мы жалуемся вместо того, чтобы прислушиваться. Разве не понимаете вы, что этот путь ведёт в никуда?
— Мы понимаем, — вполголоса проговорила какая-то женщина и несколько человек повторили за ней.
Жрец горько улыбнулся. На Куову столь грубая неискренность не произвела впечатления.
— Вы понимаете! — Он выбрасывал слова нарочито театрально, будто выступал на сцене. — Но вы понимаете сердцем, или только ушами?
Он выпростал правую руку из-под пышного рукава рясы и воздел к потолку толстый указательный палец. С задних рядов ещё доносились шёпотки, но жрец удовлетворился тем, что голоса спереди смолкли. Несколько секунд прошли в молчании. Затем неуклюже растопыренные пальцы жреца начертили в воздухе священный символ колеса.
— Скажите мне, люди, — спросил он, довольный тем, как прихожане внимают ему, — есть ли высшая добродетель в трудные времена, чем смирение?