Последний Вампир (ЛП)

Мои руки по обе стороны от твоего лица, мое тело крепко прижималось к твоему, я пил глубоко и жадно из твоего рта, втягивая твою сущность внутрь себя, не обращая внимания на твои слабые крики отчаяния, каждый дюйм меня ощетинился неистовой страстью.
А потом, к несчастью, ты выстрелила в меня.
 22:39 
Вампира нельзя убить ни в каком традиционном смысле этого слова, потому что для всех намерений и целей мы уже мертвы. Это может показаться тебе немного неприятным, но сам факт быть нежитью имеет определенные преимущества.
У нас больше нет работающего пищеварительного тракта, поэтому мы не можем голодать от недостатка пищи. Даже если нам придется долгое время обходиться без крови, единственный побочный эффект этого — это медленная утечка энергии до точки, приближающейся к чему-то сродни зимней спячке, пока кровь снова не станет доступной, после чего запас энергии быстро восстанавливается. Нам не нужно дышать, хотя я все еще делаю это по привычке. Нам не нужны ни сон, ни физические упражнения, ни даже лекарства, потому что мы не можем заболеть. Мы не выделяем никаких отходов жизнедеятельности, потому что кровь — это идеальная пища. Наша плоть, хотя внешне и идентична плоти живого человека, почти непроницаема.
Я говорю «почти», потому что пуля, выпущенная из пистолета, летит со скоростью примерно 6,604 метра в секунду, и даже кирпичная стена не сможет ее отклонить. И хотя внешне я, возможно, более чем мимолетно напоминаю кирпичную стену, у меня нет способности отклонять пули.
Ты выстрелила мне в грудь, прямо в сердце.
Уместно, не так ли?
Я отшатнулся с проклятием, ты вырвалась с криком ужаса, мы оба потрясенно уставились на идеальное круглое отверстие, пробитое пулей в лацкане моего костюма. Из отверстия поднималась тонкая струйка дыма. В воздухе висел едкий запах пороха.
Потом я поднял на тебя глаза и смиренно сказал:
— Прошу прощения. В следующий раз, когда я тебя поцелую, я честно предупрежу о своем намерении.
Ты смотрела на меня с открытым ртом. Твой взгляд упал на стену позади меня, твои глаза расширились при виде пули, застрявшей в гипсокартоне, паутины трещин, окружавших ее. Ты покраснела самым очаровательным оттенком красного, от бровей до самой груди, и спросила, к слову сказать, с большим апломбом:
— Кто вы?
Не кто, а что.
Так я тебе и сказал. Потом я расстегнул рубашку и показал тебе свою грудь и дыру, которая уже начала закрываться.
А потом ты выстрелила в меня снова.
Что ж, ты пыталась. Ты промахнулась, потому что я заметил, как ты смотрела на меня с такой яростью, как твой палец начал сжимать спусковой крючок, и я отпрыгнул, прежде чем пуля нашла свою цель.
Я забыл упомянуть о нашей скорости. Вампир может двигаться со скоростью, намного превышающей ту, которую способен уловить человеческий глаз, а большинство способно будет различить только размытое пятно, полосу движения в периферийном зрении, после бесследно исчезающую. Мы также можем летать, хотя я не рекомендую это делать в таком городе, как Нью-Йорк, — слишком много вещей, за которые можно зацепиться. Поезжай в деревню и попробуй. Тебе должно понравится; это по-настоящему бодрящий опыт. Гравитация сильно переоценивается.
Поэтому я отпрыгнул в сторону, но боком к тебе, так что ты снова оказалась в моих объятиях. Я вырвал у тебя пистолет и отбросил его в сторону, а ты все это время таращилась на меня с самым милым сочетанием ярости и замешательства.
Ты все еще не боялась меня. Я нашел твое бесстрашие совершенно бесподобным.
В коридоре за дверью послышались шаги. Я знал, что у меня осталось всего несколько мгновений до того, как появятся другие, привлеченные звуком выстрелов.
Глядя вглубь твоих серых, как буря, глаз, я прошептал:
— Ты забудешь меня до тех пор, пока мы не встретимся с тобой вновь. Забудь мое лицо, забудь мое имя, забудь все, что здесь произошло. Когда тебя спросят, ты вспомнишь только, что был незваный гость, но он не причинил тебе вреда, и ты не сможешь вспомнить его лицо. Но когда в следующий раз наши взгляды пересекутся, ты вспомнишь все, включая этот самый момент.
 
Я склонил голову к твоей. Следуя своему предыдущему обещанию предупредить тебя, я прошептал:
— А сейчас я собираюсь поцеловать тебя.
И тут до меня дошло. И, возможно, только шок удержал тебя от того, чтобы оттолкнуть меня… Возможно, удивление удержало тебя на месте, когда ты могла бы попытаться убежать или закричать. Ты этого не сделала. К моему великому изумлению и удовольствию, ты раскрыла губы, позволив моему языку проникнуть в твой рот и издала низкий утробный звук.
Потом дверь в твою гримерку распахнулась, а я растворился в воздухе.
 23:17 
На следующий день об этом писали все газеты. «На приму-балерину напали в гримерке!» — кричали заголовки. «Несоблюдение правил безопасности в Балете Нью-Йорка».
Статьи неизбежно подкреплялись фотографиями пулевых отверстий в стене и тебя, либо в какой-нибудь изысканной танцевальной позе типа пуанте, либо смотрящей прямо в объектив камеры в постановочном рекламном кадре, выглядящем так, словно ты вот-вот вырвешь сердце бедняги фотографа.
Даже в двухмерном измерении фото ты свирепа. Из твоих воспоминаний я знал, что у тебя было одинокое, недолгое детство, в котором почти полностью доминировали балетные тренировки и строгая, безрадостная мать, которая била тебя, когда была недовольна, а иногда и просто ради забавы, и, признаюсь, я был одержим мыслью заставить тебя улыбнуться. Сказать или сделать что-нибудь такое, что смягчило бы твои прекрасные черты и сделало бы их менее сдержанными, менее напряженными.
Большинство из вещей виденных мною касались нас двоих полностью обнаженных в постели. Взгляд женщины никогда не бывает мягче, чем, когда она смотрит на мужчину, который только что заставил ее кончить.
Однако мои мысли были не совсем похотливыми. Я представил, как мы делим теплые круассаны и наслаждаемся великолепием летнего восхода солнца, сидя на вершине одной из стальных горгулий на Крайслер-Билдинг. Я представлял, как пролетаю ночью над Средиземным морем с тобой на спине, как миллионы звезд мерцают в сапфировом небе над нами, а потом приземляюсь в Риме и мы с тобой, держась за руки, исследуем древние руины. Я представлял себе долгие разговоры, долгие прогулки и теплую, интимную тишину, которую могут разделить только двое влюбленных, наслаждающихся обществом друг друга после великолепного соития в любовном порыве.…
Хм. Возможно, я был куда более одинок, чем думал. На самом деле, рискуя показаться тебе безумным влюбленным, скажу, что правда заключалась в том, что я понятия не имел, насколько одинок, пока не нашел тебя.
Наша вторая встреча была менее бурной, но от этого не менее страстной, чем первая. Через несколько дней я заявился к тебе домой — туда, где, как я на тот момент полагал, нам вряд ли помешают, зная, что ты живешь одна, — и ждал, расположившись в удобном мягком кресле в углу твоей кристально белой спальни, пока ты не скинешь оковы сна с первыми лучами рассвета. Ты пошевелилась под атласным покрывалом, села, потянулась. Ты зевнула, и в тот момент, когда увидела меня, твоя челюсть захлопнулась с громким звуком, похожим на щелчок.
Я видел, как воспоминание, которое я стер до этого самого момента, настигло тебя, отчего ты вдруг разозлилась.
— Больше так не делай! — воскликнула ты с похвальной горячностью.
Сидя в кресле, я любовался тем, как восходящее солнце, видимое через окна на восточной стене, добавляло блестящие отблески как у меха норки в твои черные волосы, и гадал, догадываешься ли ты, что шелковая ночная рубашка, в которой ты ложилась спать, слишком уж прозрачна.
Снова эти идеальные груди. Маленькие, крепкие и белые, они дразнили меня гораздо сильнее, чем твое обнаженное горло.