Злодейка чужого мира (СИ)

В детстве мать много куда пыталась ее устроить. В музыкалку. Но как заметила ее репетитор:
— Голос ангельский, слуха нет.
Смелая была женщина. Пятая по счету из многочисленных репетиторов.
Мама не смирилась. Амина скиталась по кружкам в поисках собственного таланта, но как правило, уносила только пару практичных умений и желание никогда не возвращаться. В художке завела подругу и умение преподнести себя эпатажно, на танцах приобрела фотогеничность и умение красиво сидеть в углу, а кружок древнегреческой поэзии наделил ее умением лепить к месту цитаты древнегреческих философов. Отец называл это «с миру по нитке».
Он ушёл, когда ей было тринадцать к даме вроде неё самой — лишенной слуха, умело упоминающей прочитанные книжки и явно умеющей готовить. К тому же у неё не было разочаровывающих детей.
Иногда он всплывал на горизонте, чтобы дать ей стольник и похвалить стильное пальто. К тому моменту, как она окончила психфак, он выглядел потрепанным и усталым. Жаловался на вторую супругу, на те самые качества, к которым ушёл девять лет назад. Иногда осторожно спрашивал о матери и по-детски радовался, узнав, что она все ещё не вышла замуж. В его понимании он выиграл. Она смотрела и боролась с тошнотой.
Красотой она не блистала. Детское одухотворенное лицо к старшим классам приобрело черты бледной барышни, работающей белым фоном при более яркой подруге. Русые, с осенней рыжиной волосы неопределенного тона, светлые, едва заметные брови, ресницы, пропадающие при неудачном ракурсе, веснушки, в плохие дни оттеняющие лицо нездоровой желтизной. Она быстро поняла свои минусы.
И плюсы.
Хороший вкус, хороший макияж, благородный крой и дорогая обувь подняли ее на олимп интересных женщин. Она заводила знакомства, заводила романы, весело кутила по выходным в регулярно обновляющихся компаниях, и благодаря умению к месту цитировать поэтов, имела репутацию остроумной красавицы.
А после возвращалась в свою потрепанную двушку, снимая с себя вместе с платьем и макияжем маску прекрасной незнакомки. Становилась отвергнутым гадким утёнком, который никогда не переродится в лебедя. Она была счастлива только в своей старой детской наедине с книгами и наукой. Самоутверждение превращалось в обузу. Но рядом была мама и жить было можно. Были силы лгать. С ее смертью все закончилось. Действительно все.
Она тупо смотрела на квадрат земли, куда криво прилепили крест, и не понимала, зачем все это было. Зачем она живет, если в любой момент сама окажется в такой могиле по соседству? Необычайный талант, красавица, которой нет равных, алкаш, который опохмеляется у пивной, посредственность, старик и ребёнок — все сделались равны. После смерти наступал долгожданный коммунизм, про который они в детстве орали лагерные песни. Каждому по квадрату земли и пучок тонконогих гвоздик в дни поминовения.
Но она привыкла держаться и исправно функционировала. Ходила на работу, потом домой. Что-то ела, что-то носила, что-то говорила на собраниях, устало улыбалась, когда при ней шутили.
И она не знала в какой момент открыла глаза в теле по имена Ясмин, владелица которого, должно быть, бежала в своё собственное небытие.
Проснулась от боли. Кто-кто без всякой нежности отвешивал ей пощечины.
— Хватит, — простонала она, чувствуя, как горят щеки.
Голова казалась чужой и тяжёлой, она попыталась приподняться, но не смогла. С трудом разлепила словно налитые свинцом веки и увидела Слугу.
— Зачем ты разбудил меня, Абаль, — шепнула она. — Я не досмотрела свой сон, а он был очень важным.
— Ты не приходила в себя слишком долго, и я не смог ждать. Ты дышала совсем тихо.
Абаль навис над ней, и Ясмин впервые увидела его волосы распущенными. Они облепили его мягкой чёрной волной, и весь он целиком казался темным и едва уловимым на фоне ночного неба.
— Уже ночь? — не смогла она скрыть изумления. — Но ведь было совсем ещё утро! Мы вошли в долину, полную тёплых камней, едва минуло первое утреннее двоечасие.
— Тише, разбудишь Верна с Хрисанфом. Они изрядно утомились, особенно Хрисанф, когда пытались разбудить тебя. Ты спала шесть двоечасий, а твой пульс упал до сорока шести ударов в минуту. Верн все время держал тебя за руку и все время считал.
 
— Я же просто спала, — неверяще возразила Ясмин.
В темноте она почти не видела его лицо, ловила его движения скорее адаптивной памятью, чем зрением.
— Значит, не просто, — сказал Абаль.
Он сказал это очень веско, и Ясмин не нашлась, что возразить. Только обнимала взглядом белый контур его лица, темный дым растрепанных волос. Она вдруг поняла, почему видит его таким — ее голова лежала у него на коленях, и Абаль осторожно трогал пальцами ее щеки.
Отлупил, а теперь жалеет, подумала она. Фыркнула.
— Ты меня любишь? — спросил Абаль.
Сначала бьет, потом требует любви. Определённо, это самая странная ночь в ее жизни.
Ясмин сначала растерялась, а после ощутила настоятельную потребность ответить.
— Вряд ли, — сказала она, и ее голос звучал совсем тонко и тихо. — Я не очень люблю людей, которые хотят меня убить, но в постель бы затащила.
Абаль затрясся, отдельные пряди скользнули с плеч и защекотали ее лицо. Ясмин не сразу поняла, что тот смеётся, а когда поняла, засмеялась тоже. Она смеялась и смеялась, пока не почувствовала слёзы на своих щеках. Ей одновременно хотелось вернуться в свой сон, где осталась ее мать, и провести эту ночь с Абалем, который так нежно баюкал ее голову на своих коленях.
Абаль, оставшийся во вчерашнем дне, ласковый, как затаившийся кот и ядовитый, как змея, вызывал у неё ужас и страсть. Этот — незнакомый и нежный, который не в силах дождаться утра, чтобы проверить дыхание — ей очень понравился.
— Если мы узнаём друг друга получше, ты будешь хотеть не только этого?
Не только этого?
Ах, да. Она же угрожала затащить его в постель…
— Я не знаю, — сказала она честно и снова ощутила потребность пояснить свой словно бы отказ. — Такие вещи должны происходить в мелодрамах, где тебя сначала душат, а потом поливают слезами и клянутся в любви. Я бы предпочла что-нибудь простое. Цветочек или прогулки по саду, или смотреть кино до ночи.
Они попыталась вспомнить что-то ещё из шаблонов свидания, про которые ей трындели коллеги, но голова была пустой и легкой, как воздушный шар.
— Ты очень странная, — после некоторого молчания сказал Абаль. — Быть может, ты заболела?
Он тронул ее лоб и тихо цокнул языком.
— Кажется, действительно температура. Завтра ты придешь в себя и предложишь на первом свидании отделать меня кнутом, на втором отдать своё оружие, а на третьем принести голову невесты.
Боги. Зачем ей голова его невесты? Ясмин попыталась встроиться в логику этого мира, чтобы понять смысл кровавой жертвы от любовника, но не смогла. Наверное, она действительно была слишком другой. Странной, как сказал Абаль.
— Я хочу спать, — без особой вины сказала она. — Я должна.
Кажется, Абаль ответил ей. Но она уже не услышала.
На этот раз она сидела в темной узкой комнате, которая до заворота кишок напоминала допросную. Она провела в такой половину своей карьеры. Ее фишкой было предлагать будущим заключённым кофе и спрашивать о самочувствии. Мол, как ваше ничего?
Однажды у нее в подопечных был такой чудный мистер по кличке «Англичанин» — всегда в смокинге, при бабле и в лакированных ботинках. Лощённый и самодовольный, как кинозвезда после первого успеха. Успех в его жизни был только один, что он сам и признавал, без всякого пиелита. Успеху было тридцать пять, полгода из которых он провел в жизни Англичанина в качестве его якобы подружки. Все друзья уверяли, что она расчётливая стерва и умерла от интоксикации. Типа, переизбыток яда в организме. А когда им совали под нос протокол вскрытия, где причиной была указана асфиксия — не верили. Англичанин был обаятельным. Обаятельнее протокола.
И был немного похож на Верна.
Тогда ее звали Амина, что было просто издевательством. Жаркое восточное имя не шло ее блеклой внешности, и Англичанин с удовольствием рассуждал на эту тему. Все что она могла сказать в первые дни допроса — он просто тащился от самого себя. Доказательств нет, людей, обвиняющих его, тоже нет, а подружка была стервой, мало ли кто ее… Он запорол трех психологов, первую и вовсе довёл до слез. Ясмин — Амина — держалась на чистой воле.