Пленники надежды
— Мы участвуем в отчаянном предприятии, и нас всех могут повесить, — сурово сказал Лэндлесс. — Где тут потеха? К тому же, по-моему, для заговорщика ты слишком уж громко болтаешь.
Паренек нисколько не смутился.
— Тут нас никто не слышит, — ответствовал он. — Когда рядом есть чужие уши, я могу быть таким же бессловесным, как кот того, другого Дика. Что же до потехи, то разве может быть потеха лучше, чем хорошая драка?
— Судя по всему, тебе и сейчас неплохо живется.
— О, Господи, да! Совсем неплохо, но видишь ли, в моей жизни чертовски мало разнообразия.
— По мне, так разнообразия тут, наоборот, слишком много, — возразил Лэндлесс.
— О, ты тут всего несколько недель. Подожди, пока не пройдут годы и тебе раз пять не обломится то же самое, что обломилось сегодня. Тогда эта жизнь точно покажется тебе пресной.
— Я не стану этого ждать.
— Вот я и говорю — человеку надоедает работать на дядю, и ему неймется начать работать на себя, особенно если его ждет пригожая девчонка. — Дик испустил долгий вздох. — К тому же восстание — это такая знатная потеха! Ей-богу, временами человеку бывает необходимо покуролесить, удариться в разгул.
— Поэтому ты и стал заговорщиком?
— Ага, ведь отсюда не убежишь. Тебя загонят чуть ли не до смерти, а потом высекут чуть ли не до смерти, когда поймают, а беглецов ловят всегда. Восстание — это куда лучше.
— Если оно окажется успешным.
— О, у нас все получится. Как-никак во главе него стоит старик Годвин, а он будет похитрее, чем лис или шаман племени нансмонд. К тому же, если дело не выгорит, то нас просто-напросто повесят, это самое худшее, что может произойти, зато мы славно себя потешим.
— Да ты философ.
— А это что такое?
— Мудрый человек. Вот что: если этот заговор не раскроют и мы действительно восстанем, на каждой из плантаций какое-то время будет твориться хаос и, быть может, насилие. Тогда плантаторам и их семьям будет грозить наибольшая опасность. Сам ты не держишь зла на своего хозяина или его семью? Не собираешься причинять им вред?
Парнишка широко открыл свои большие голубые глаза и замотал головой.
— Господи Боже, нет! — вскричал он. — Я не тронул бы и волоска ни на хорошенькой головке мистрис Патриции, ни на парике мистрис Летиции. А что до хозяина, то если он позволит нам уйти тихо-мирно, то мы прокричим ему "ура". Полно, им ничего не грозит.
Жизнерадостный паренек объявил, что чует запах поджариваемого бекона, а его желудок кричит: "Еда!", и пустился вприпрыжку бежать к хижинам невольников, до коих теперь оставалось всего лишь несколько ярдов. Следуя за ним в более спокойном темпе, Лэндлесс добрался до своей хижины, и надсмотрщик так и не заметил его.
Глава XII
ЗЛОЕ ДЕЛО
Прошло три недели, и за это время Лэндлесс видел починщика сетей восемь раз, являясь к нему ночью украдкой и рискуя быть замеченным. Трижды он присутствовал на собраниях тех, кто сражался за Республику, и они, зная, кем был его отец, и видя как его близость к Годвину, так и его вполне очевидные способности, согласились считать его своим вожаком. На первом из этих собраний Лэндлесс, говоря немногословно и прямо, рассказал им о суде над собой, и они, по примеру Годвина, поверили ему и стали считать его не уголовником, а таким же солдатом Республики, как и они сами, и страдальцем за то же правое дело. Остальные разы он встречался с Годвином наедине. В его одинокой хижине на приливном болоте под светом луны или звезд они двое много разговаривали и полюбили друг друга. Починщик сетей, хотя он, благодаря безмятежности своей натуры, с честью сносил испытания, под которыми более слабая душа сломалась бы, пережил много скорбей и обладал великой мудростью, рожденной опытом и годами. И он жалел, успокаивал и наставлял своего молодого товарища с отцовской нежностью, приятной его более пылкому, недисциплинированному и израненному духу.
Во время своей восьмой ночной встречи они долго совещались. Оставалось только назначить день восстания и тайными путями сообщить об этом тем, кто должен был взять на себя командование восставшими на плантациях, разбросанных по всей колонии. Лэндлесс выступал за то, чтобы начать немедля и сразу же отправить тайные указания, которые должны распространиться с плантации на плантацию. И тогда мина в подкопе будет взорвана в течение недели. Ничто не могло быть опаснее, чем промедление в то время, как каждый час, каждая минута могли принести с собой разоблачение и смерть.
Годвин придерживался иного мнения. Был август, самая горячая и нездоровая пора года, когда кабальные работники и рабы, ослабевшие от беспрерывного тяжелого труда, пачками заболевали лихорадкой. В эту пору хозяева искали признаки недовольства, надсмотрщики глядели в оба и вся колония была насторожена. Плантаторы оставались на своих землях и занимались делами, ополчение бдело, законы о рабах и сервентах толковались особенно сурово. Кораблей в гавани стояло мало по сравнению с тем количеством, которое должно было собраться здесь месяц спустя, когда на них будут загружать табак, и Годвин рассчитывал захватить их. Через месяц табак будет по большей части погружен, что было важно, поскольку табак — это деньги, а зарождающейся демократической республике были нужны средства. Команды кораблей были готовы ко всему, что могло бы избавить их от гнета их капитанов; летняя жара к тому времени спадет, болезни прекратятся, работы будет мало, дисциплина станет не такой строгой. Ныне опасность разоблачения была ничуть не больше, чем прежде, а если они повременят, выигрыш мог бы оказаться неоценимым. Да, это опасно, но они встретят опасность лицом к лицу и будут ждать — до второй недели сентября.
Лэндлесс неохотно согласился, не разубежденный, но готовый верить, что Годвин знает, о чем говорит, и сознающий, что его собственное неприятие рабского ярма, которое уязвляло его почти непереносимо, может толкнуть его к безрассудной и пагубной спешке.
Было уже за полночь, когда он встал, чтобы оставить хижину на приливном болоте. Годвин взялся за палку, на которую он опирался при ходьбе.
— Я провожу тебя до берега, — сказал он. — Ночь сегодня душная, и у меня болит голова. Свежий воздух пойдет мне на пользу, и я засну.
Молодой человек предложил ему руку с заботливой нежностью, очень порадовавшей починщика сетей, который, опираясь на эту руку, проковылял пятьдесят футов по высокой траве между хижиной и берегом речушки.
— Разве мне не надо проводить вас обратно? — спросил Лэндлесс.
— Нет, — ответил Годвин со своей необычайно ласковой и трогательной улыбкой. — Нет, я еще посижу здесь, под звездами, читая гимн, восхваляющий Создателя ночи. Не бойся за меня — моя крепкая палка поможет мне добраться назад. Иди, мой мальчик, ты и сам выглядишь усталым, и тебе надо поспать после долгого и тяжелого труда.
— Нынче мне не хочется вас оставлять, — не согласился Лэндлесс.
Годвин улыбнулся.
— А мне всегда бывает горько смотреть, как ты уходишь, но с моей стороны было бы эгоистично заставлять тебя слушать излияния болтливого страдающего бессонницей старика в то время, как твое молодое тело требует отдыха. Доброй ночи, мой мальчик.
Лэндлесс взял его руки в свои.
— Доброй ночи, — молвил он.
Он стоял ниже Годвина, у самой кромки воды, рядом со столбом, к которому была привязана его лодка. Годвин наклонился и поцеловал его в лоб.
— Нынче мое сердце полно нежности, мой мальчик, — сказал он. — Я вижу в тебе моего Роберта. Минувшей ночью мне снились он и моя любимая и давно умершая Юнис, и мне было так жаль проснуться!
Лэндлесс молча сжал его руки, а мгновение спустя между ними уже пролегла полоска воды — молодой человек налег на весла и вывел маленькую утлую лодчонку на середину потока. Там, где извилистый поток делал первый поворот, Лэндлесс обернулся и посмотрел на Годвина, который стоял на берегу под луной, посеребрившей его редкие волосы и чистый лоб. В таинственном бледном свете на фоне безбрежных величественных небес он казался ясновидящим или пророком, поднявшимся из шелестящей травы. Он помахал Лэндлессу рукой и своим тихим голосом произнес:
