Тюрьма (СИ)
* * *
Самое время вернуться в кабинет начальника лагеря, где напряжение росло куда более интересным образом, чем это могло быть среди тех, кому острые углы вздумалось сглаживать переориентацией на литературные темы. Шум мнений наполнял кабинет, но только невразумительное и малоприятное шуршание достигало слуха все еще потерянного после вчерашнего конфуза майора Сидорова, а сути он не улавливал. Мозговали, как бы поискуснее свести концы с концами да спрятать их в воду и, главное, проделать все подальше от надзирающего ока подполковника Крыпаева, который всего-навсего гордец, карьерист, штабная крыса. Но это, кажется, одни мечты были, не больше того. Докладывали, размышляли вслух, как скоординировать, утрясти, уладить, прикрыть или спрятать вовсе, что-то свести на нет, а где-то поднажать, может, совершенно вдруг закрутить гайки. Выносились резолюции, тотчас бесследно пропадавшие, и мало-помалу складывалось впечатление лишенности, отсутствия чего-то, что давало бы пищу уму и сердцу. Поле обязательной и в должном порядке предполагавшейся деятельности являло собой огромное и в высшей степени значительное и даже красочное зрелище, но витал над ним печальный, нездешний дух бездействия и, орудуя тихой сапой, распространял мертвенность. Иная фигурка вдруг шевельнется в этом пейзаже, обрисуется встрепенувшимся человеком, вздрогнет, сведет брови на переносице, а глаза округлит, но поникает тут же, и вот, сидит, собрав пальцы в щепоть, вперив в нее взор и недоумевая, откуда ж, собственно говоря, так срамно и гадко веет потусторонним, не с нее же, не с этой же дурацкой щепоти.
— Я, — сурово заговорил прокурор, неожиданно появляясь, — я, — возвысил он голос, — выдвину обвинения.
— Против кого? — привскочил, снова плюхнулся в кресло, откинулся на спинку майор Сидоров.
— Против всех!
Майор по-бабьи всплеснул руками:
— Помилуйте, это ни в какие ворота… Не ожидал… Чтоб вы — да вдруг этак…
Прокурор оскалился:
— Ах да ах — так мы теперь? Так оно теперь в воинском стане? Ручками будем помавать, всплескивать?
— Против всех! Это ведь все равно как голосовать еще когда-нибудь, даже если в самом деле придется… Да вот хотя бы за присутствующую здесь Валентину Ивановну, она ж не против будет, чтоб я за нее отдал свой голос. А ну-ка, скажет, ну-ка, друг мой майор Сидоров, кидай мне на пользу в баллотировочный ящик писульку, выдвигай меня, поднимай ввысь! Но я вдруг заартачусь — а? почему нет? Как гаркну, что против всех! Или другие какие чудеса… Ящик тот выкинет номер, сыграет злую шутку, чтобы всех нас подвести под монастырь… Он, может, как в старину, когда скапливал в себе все беды и напасти и его нельзя было открывать…
— Ничего общего ни с действительностью, ни с очевидными фактами, ни с моим обдуманным намерением завести дело, — перебил прокурор с каким-то суетливым, расшатывающим его ожесточением. — Сравнение ваше неудачно, а вашу склонность к мятежу, до сих пор не бросавшуюся в глаза, я возьму на заметку. Скажу больше, сравнивать реально присутствующую и, как всем известно, довольно-таки выдающуюся даму с ящиком — это, извиняюсь, верх недостойного для военного мужчины поведения. Но я говорю вам, майор, и всем, кто еще в чем-то сомневается и думает упражняться в иронии, что вины никакой, если очередные выборы состоятся, ни за кем не будет, потому как разгул демократии и гнусный праздник повальной безответственности. И вот на что следует в первую очередь пролить свет. Охайте да ахайте, а только не уйти никуда от чудовищного факта, что тут, в данном случае, очень многие лица явно повинны в гибели иерарха, и это уже не баллотировочные споры, не вопрос о существующем порядке вещей, а попирающее законы и людское право на жизнь преступление.
— Да какой он иерарх! — крикнул кто-то срывающимся на визг голосом. — Обычный поп!
— Кто это сказал? — завертелся прокурор.
Майор Небывальщиков, опустив голову, печально глядя в пол, тихо провозгласил:
— Отец Кирилл был святым.
Шум поубавился, судорожно и сбивчиво, словно барахтались в пыли, приняли решение: святого похоронить с почестями, а факт его гибели представить как случайность. К этому клонили, главным образом, офицеры с отягощенной беспечной пирушкой совестью, да и сам начальник лагеря, хотя и приумолк под прессом прокурорской речи, дал понять, что готов предпочесть именно такую трактовку. Однако вошедший внезапно подполковник поспешил развеять надежды майора на более или менее благополучный исход:
— О похоронах нам заботиться нечего, — сухо обронил он, — священника похоронит церковь. Мы можем разве что выразить соболезнования… и мы их выразим. Ну, венки и все прочее, что полагается в подобных случаях.
— Но подобных случаев, чтоб вот так, в кабине грузовика, и в компании с уголовником, да в церковном облачении, при всех, так сказать, регалиях, еще не бывало, — робко возразил прокурор.
— История знает примеры и похуже.
Прокурор заспорил:
— Так то история, а мы живем в Смирновске, и у нас здесь своя быль…
— Вот и я о том же, — кивнул подполковник. — Действительно, случай в каком-то смысле уникальный. Не уверен, товарищи офицеры, что министерство примет вашу версию о случайности происшествия.
За Крыпаевым протиснулись в кабинет Филиппов, Якушкин, Орест Митрофанович.
— А вы сами верите в эту случайность? — спросил Филиппов подполковника.
Подполковник Крыпаев помедлил с ответом, но его колебания длились все же не столь долго, чтобы начальник лагеря успел понадеяться, что штабная крыса примет его сторону. Хотя бы просто из армейской солидарности… Но куда там!
Взгляд подполковника задержался на Валентине Ивановне, отдыхавшей в кресле у окна, и она ответила ему приветливой улыбкой. Офицер прошелся по кабинету, не спуская глаз с народной избранницы, и наконец, взяв назидательный тон, вымолвил:
— Каждый из нас сделал все, что было в его силах, ради спасения заложника. Не удалось. Что же дальше? Каждый ответит по делам своим. А какова будет мера ответственности, решать уже не нам.
Мудр, как змей, и изворотлив, как шакал, подумал о подполковнике Орест Митрофанович, в расположении лагерной администрации уже не тот, что был дома, где вправлял мозги журналисту, — в память о вчерашнем буйстве тихий и скромный.
Большеголовый прокурор, не принимавший участия в злосчастной пирушке и нынче прибывший в штаб с гордым видом ничем не запятнанного человека, заметил:
— Нужно позаботиться о поимке бежавшего заключенного, пока он не натворил бед. Это опасный преступник.
Тут майор Сидоров не выдержал:
— А я считаю, что прежде всего мы должны подавить бунт в лагере, усмирить этих… Вчера я имел возможность убедиться: сделать это легко.
— Вот как? Каким же образом вы в этом убедились? — осведомился директор «Омеги» с нескрываемой иронией, намекая на воображаемый штурм, предпринятый ночью майором.
Сказал — и тут же внутренне просел, отступил, поняв, что лучше не допекать майора. Сам он тоже был хорош вчера, рыльце в пушку.
— Мне докладывали… — говорил, запинаясь, майор в свое оправдание или просто забредив. — Один взвод… ввел его на территорию лагеря подполковник Крыпаев… обратил этих смельчаков, в кавычках, разумеется, в бегство… Вы слышите? — взревел он. — Один взвод! заставил броситься врассыпную! вот вам и весь сказ! Надо брать их, тепленьких… надо брать… Промедление смерти подобно…
— Вопрос о штурме мы будем решать не здесь и не сейчас, — оборвал подполковник майоров лепет.
Снова влез Филиппов:
— Но ведь войска подтягиваются к лагерю. Значит, вопрос о штурме кем-то и где-то уже решен. Или я ошибаюсь? Как бы то ни было, я хочу именно здесь и сейчас заявить со всей решимостью, что категорически против штурма.
Подполковник неопределенно усмехнулся.
— Мы учтем ваше мнение, Валерий Петрович. Мнение общественности для нас драгоценно, а вы, несомненно, ее рупор, да, это факт бесспорный… И все же оставьте в нашей компетенции вопрос о проведении войсковой операции.