Тюрьма (СИ)

* * *
Архипова обескуражил суровый приговор. Бездна разверзлась под ногами, и вот уже он заскользил над ней, впрочем, не телом же, которое надежно упрятали за решетки, за колючую проволоку, а духом, хотя откуда, собственно говоря, было взяться духу, нет, просто мыслью, в виде разных мыслей понесся Бог весть куда. Непонятно только, был ли это пучок мыслей вообще, не о чем и обо всем понемногу, или одна довольно просторная и легкая на подъем, чрезвычайно подвижная, не слишком-то упорядоченная мысль, в которой он некоторым образом таился от самого себя, утаивал от себя сознание ужаса скольжения над пропастью. Так намечался пунктик неопределенности, уже в ранний период неволи образовывался словно бы камень преткновения, о который в какой-то момент можно и споткнуться, причем с самыми непредсказуемыми последствиями. Хорошо, если только замешательство и минутная растерянность, — а если капитальный ушиб, непоправимая встряска ориентиров, как в калейдоскопе, утрата тех или иных моральных качеств, полный расчет и расставание с рассудком? Потек в скольжении, несколько уплотнился в нем, а невдомек, если можно так выразиться, невдомек ему, Архипову, было, что уполз судья в ту самую нехорошо обозначившуюся внизу, под ногами, бездну как в дыру, как в немыслимый пищевод, отнимающий право на возвращение в человеческом, хотя бы по мере возможности, облике. Еще довлел вынесенный им приговор, еще носились в воздухе и достигали слуха его проклятия, пусть и не высказанные в ясной и доступной разумению форме. Исчезнув безвозвратно, судья, тем не менее, оставался неотделим от покаранного им человека, иначе сказать, бытие и небытие, расходясь во многом, если не во всем, в конечном счете сходились воедино, составляли одно целое. О борьбе и единстве этих столь ярко выраженных противоположностей мыслящие люди говорят разное, чем, видимо, и объясняется факт — он, не исключено, со временем по-настоящему заинтересует нас — появления различных, как по своему происхождению, так и по наименованию персонажей, версий, нет, скажем прямо, сочинений о похождениях существующего приговоренного и его несуществующего судьи. Архипов еще да, судья уже нет, но равным образом: Архипов еще нет, судья уже да, — понять эту игру со стороны, пока сам не заскользил над бездной, едва ли представляется возможным.
Пока он сидел под следствием в камере, где собрался бесшабашный и уживчивый народ, и пока надеялся на снисхождение суда, Архипову до некоторой степени было даже любопытно изучать среду, в которой он нежданно-негаданно очутился. И в тюрьме, оказывается, можно жить, вот только бы поменьше персон, слишком уж тесно выходило. Мужики вокруг вполне нормальные, здравомыслящие и вовсе не такие заматерелые и криминальные, какими их любят изображать в книжках и фильмах тюремной тематики. Неплохие ребята, веселые, жизнерадостные, головастые; и оригинального в них немало, умеют удивить.
Но приговор суда словно перевернул мир с ног на голову. Он надеялся на освобождение, а его оставили внутри исправительной системы, и это показалось ему фантастикой и кошмаром. Как получивший срок он был перемещен в осужденку, где приговоренных скапливали в преддверии старта в места решающего исправления, и эта новая для него камера представилась Архипову невыносимо, бесчеловечно чужой и не идущей ни в какое сравнении с прежней, как если бы он неожиданно перенесся на неведомую планету. Прежняя из сумерек, в которые его уносило, рисовалась сущим раем. Странные, необъяснимые вещи происходят с ним. Его приговорили к двум с половиной годам лишения свободы только за то, что он попытался присвоить курицу. Можно ли назвать это реальностью, явью? Или это сон? А сумерки впереди определенно сгущаются в черный провал.
Однако пусть постепенно и со скрипом, а неумолимо все-таки захватывали душу широта и сложность мира тюрем и лагерей; душа, извиваясь, сопротивляясь отчасти, открывала рот и заглатывала, впитывала. Меньше становилась сущность этой души, тюремный мир вымахивал в нечто грандиозное, накрывал и поглощал. Прежняя камера была лишь маленьким, даже тихим и неприметным уголком этого мира, по соседству же находились камеры, где властвовали совсем другие порядки, творились бесчинства, правили бал мелкие князьки и поверившие в свою неуязвимость тираны. И вот одного такого камерного узурпатора судили будущие пассажиры этапов. Учинил травлю никоим образом не провинившихся людей, отбирал у сокамерников передачи, устраивал бессмысленные и тяжелые «прописки» для новоприбывших, избивал и опускал ни в чем предосудительном не замеченных мужиков. Вспомни: ты свирепствовал. Да, еще недавно чувствовал себя вершителем судеб, богом. Окруженный стаей волкообразных истцов, кипящих гневом дознавателей и теперь уже куда больших, чем он, вершителей и богов, обвиняемый не отрицал своей вины, с жалостным видом каялся и просил пощады. Судьи быстро вынесли приговор и сами же привели его в исполнение. Стремительно и жутко накинулись вдруг на осужденного, повалили на пол, били долго и яростно. Ба, размышлял Архипов, не выходит ли так, что судья, от души прописавший мне лечение наказанием, в каком-то смысле продолжает меня бить, мстя за неправильно понятую мной государственную заморозку курицы и криво истолкованную женскую долю, бить, не соображая, между прочим, а то и совершенно не догадываясь, что мне может быть больно. Тем временем низвергнутого «короля» довели до слез. Он катался по полу, кричал, стонал и рыдал. Такое зрелище не может быть сном. Реальность! И если хочешь выжить в ней, нужно думать так же, как думают эти люди, подчиняться их законам. Никого из них не интересует твое удивление по поводу решения суда, ни за что ни про что вынесшего тебе чудовищный приговор. С ними обошлись, может быть, еще жестче, еще выразительней. А не похоже, чтобы они из-за этого отчаивались. Следует затолкать поглубже свое удивление и отчаяние, спрятать, иначе несдобровать. Это Архипов сообразил и даже усвоил. Есть ненависть к охранникам, следователям, судьям, а страха перед ними быть не должно. Если будешь ходить с кислой рожей, решат, что ты наложил в штаны от страха перед всей этой уголовно-процессуальной сволочью, мешающей привольно жить толковому и расторопному, исполненному здорового эгоизма люду. Тогда, смекнул он, мне сядут на голову, и это еще не самое страшное, что могут со мной сделать.
 
* * *
В тесноте следственного изолятора сблизившиеся люди, заглядывая в будущее, нередко видят неразрывной и вечной связавшую их нить дружбы, но проходит сколько-то времени, и нить лопается, дружба оказывается, как правило, эфемерной и недолговечной. После суда человеков, теперь уже осужденных, направляют обычно в разные лагеря, где они быстро забывают друг о друге; одного освобождают по отбытии срока, другому еще ждать и ждать последнего звоночка, и это тоже никак не содействует укреплению былого содружества. Разные жизни, разные судьбы. Но не совсем так получилось у Архипова и Бурцева.
В «райской» камере обитали они бок о бок, в тесноте, да не в обиде, не уставая беседовали и предавались сильно развлекающим их мечтам. Освободившись, они организуют свое дело, настоящее, без нечистых помыслов и корыстолюбия, и поднимут узаконенную ныне предприимчивость и оборотистость на небывалую высоту. Или махнут за границу, скажем, в Южную Африку, где, несмотря на все прогрессивные перемены, еще можно, пожалуй, эксплуатировать негров и бить их, безнаказанно измываться над ними. У них будет веселая, богатая и счастливая жизнь, полная необыкновенных приключений.
Перемещение в лагерь обрывало нить дружества, и Архипов думал, что никогда больше не встретится с Бурцевым, начал мало-помалу забывать друга. Но через три или четыре недели привезли в этот лагерь и Бурцева, а со временем, иначе сказать, после обязательного карантина, поместили в тот же отряд, где понемногу обживался и входил в роль лагерника Архипов. Встретились радостно. Но уже скоро скрепы составленной ими «семьи» зашатались, потому как Бурцев сдавал позицию за позицией и ему грозило отлучение. К чему это иных приводит, друзья могли видеть по специальному отряду, сбитому сплошь из опущенных. Философски осмыслять разницу между человеком опустившимся и тем, кого опустили насильно, было некогда в водовороте однообразных и вместе с тех под завязку начиненных неожиданностями будней. Бурцев не желал ни того, ни другого, но одного нежелания оказывалось мало, следовало еще постоять за себя, отбиться, отразить натиск своры, отчего-то положившей на тебя глаз, испытывающей тебя и исподволь готовящей к падению, а вот с этим у Бурцева выходило слабо. Конечно, снасильничать мог просто какой-нибудь разгорячившийся увалень вроде того, судилище над которым наблюдал Архипов в осужденке, и тут следует добавить, внося ясность, что и формальное признание незаконности подобного изнасилования уже не давало бывшему мужику надежды когда-либо вырваться из петушиного разряда.