Забытые богом

Под пронзительным взглядом старого санитара Макар почувствовал себя неуютно. Даже с пистоле-
том в руке. Язык онемел, не в силах выдавить хоть что-то. К счастью, ответа Дубровин не ждал.
– Грешно это – жизни себя лишать. И другого человека просить о таком грешно. Но ты ведь сам под это подписался, верно? Ты, как Спаситель, берешь на себя грехи наши, отпускаешь нас… верно, Макар?! Так что давай, не тяни. Я по внучкам соскучился – сил нет. – Помогая Скворцову, санитар потянул его за руку, приставил ствол к своему седому виску. – Ты только… Макар… Дай слово, что моих не тронешь? Грешен я, чего уж там, всякого наворотить успел, там, в горах, жизни у людей отнимал. Но эти… Им наши скорби неведомы, они на небо не торопятся. А то, может, и правда им Земля уготована, а? Они не совсем пропащие. Где жратва, знают, консервы открывать умеют.
– Даю слово. – Скворцов колебался недолго.
– Душой клянись, сука! – рявкнул санитар, стряхивая с ресниц злые слезы. – Душой своей!
– Клянусь.
Твердо и уверенно. Так, что даже сам на секунду поверил в это.
– Хреново, когда тебя забыли, а, Макар?
Дубровин полной грудь вдохнул морозный воздух. Незаметно подобралась туча. Сыпала снегом густо-густо, превращая солнце в бледно-желтое пятно. Полчища белых мух неторопливо слетались на землю, заваливая вычищенную тропинку.
– Хороший день. В такой день и помереть не жалко. – Санитар сдул с носа тающие снежинки и скомандовал: – Жми!
Скворцов нажал.
* * *
Двадцать три человека и всего семь патронов в магазине. Наверное, запасливый старик припрятал где-нибудь коробку-другую, но искать времени не было. Макар знал, что если не сделает все сейчас, то смутные сомнения оформятся в конкретные, и тогда…
Двадцать три человека – чертова прорва людей! Непочатый край работы!
Проходя мимо уголка пожарной безопасности, Макар снял со стены топор.
  
Праведные сестры
 
Ключи, декабрь
Всю неделю валил снег. Пушистые хлопья плавно десантировались на землю, на дома, на голые деревья, заботливо укутывая их в холодную белую вату. Наверное, это смотрелось потрясающе, вот только оценить было некому. Каждое утро сестры выходили во двор и в течение часа приводили его в порядок: расчищали площадку перед крыльцом, прорезали дорожки до калитки, погреба и сарая. К вечеру их труды оказывались погребены под новым, еще большим слоем снега. В битве старости против сугробов времени на восхищение красотами природы не оставалось.
В бессмысленности утренней уборки было что-то успокаивающее. Словно кто-то знающий, как тяжело сидеть без дела, регулярно подбрасывал сестрам работу. Надежда, правда, на первых порах бухтела про Сизифа, обреченного вечность катать камень в гору, но младшие ее не слушали. Им просто нравилось щуриться на солнце, отраженное в мириадах снежинок, нравилось размахивать лопатами, ощущая, как ускоряется ток крови в венах. Даже легкое нытье перетруженных мышц на следующий день было в удовольствие.
Однако затяжной снегопад все же выдохся. Над деревенькой установился ясный штиль, строго по классику – мороз и солнце. В один из таких дней Люба сверилась с календарем и с удивлением обнаружила, что уже середина декабря. Погрешность могла быть до двух недель, кроме Любы, никто за временем не следил, а сама она делала это нерегулярно, периодически забывая отрывать от пухлого «настенника» желтоватые страницы. И все-таки даже с учетом возможной погрешности год заканчивался.
– Новый год скоро, – снимая очки и потирая глаза, оповестила она сестер.
Надежда презрительно фыркнула, разминая узловатыми пальцами комок пористого теста. Вера тяжко вздохнула. Деревянной толкушкой она перемалывала отварной картофель для шанежек.
– Ну чего скуксились, перечницы старые?! – подстегнула их Люба. – Праздника хочется, а тут и повод есть!
– Тебе все скоморошничать да зубоскалить, – проскрипела Надежда, вбивая тесто в стол с такой силой, что мука полетела в разные стороны. – Нет никакого повода, и веселиться сейчас не время.
 
– Это почему же не время? – миролюбиво спросила Люба. – Есть какие-то более важные дела? Чем заниматься-то?
– Молиться! Усердно молиться! За души наши, грешные. За эту вон клушу молиться! – Надежда кивнула на младшую сестру. – Каждую ночь с нечистым, как с лепшим другом, болтает…
Та потупилась, а Надежда, раздраженно сдув с лица седую прядь, с удвоенным рвением продолжила вколачивать несчастное тесто в стол.
– Новый год, прости Господи! – не унималась она. – На Земле ад кромешный, а ей шабаш сатанинский подавай!
– Вот дела! А когда в городе жили, ты вроде с нами отмечала? – делано удивилась Люба. – Да и с другой стороны, где ж еще сатанинский шабаш проводить, как не в аду? Самое оно!
Вера не удержалась, прыснула, отчего ее седые косы запрыгали как живые. Надежда ожесточенно шлепнула готовым тестом о столешницу. Любе подумалось, что шанежки получатся такими же, как Надины руки, – шершавыми и грубыми. Нельзя с дурным настроением хлеб печь, ой, нельзя!
– Ну а ты что скажешь? – Люба тронула Веру за плечо. – Давай, а? Елку нарядим, торт испечем, пре…
Она осеклась, поймав себя на мысли, что традиционной для Нового года речи президента не будет. Не будет бенгальских огней и хлопушек, не будет веселого пьяного хохота и свиста петард на улице, и у соседей не будет играть музыка до четырех утра. А самое страшное – не будет боя кремлевских курантов, изгоняющих последние секунды отжившего года. Ей вдруг представилась Красная площадь, занесенная снегом, погруженная в зимний сумрак, а вокруг – такая же мертвая ледяная Москва. Люба зябко передернула плечами и, натянув вымученную улыбку, закончила:
– Повеселимся, Верка! А что телевизора нет, да и шут с ним! Будем стихи друг дружке читать, а?! Пушкина!
Под тяжелым взглядом Надежды младшая предпочла отмолчаться. Лишь улыбнулась смущенно. Но по тому, как зарозовели ее щеки, Люба поняла: Вере тоже хочется праздника. Потому что праздник – это что-то из прошлой жизни. А им всем…
– Чем наряжать-то собралась? – внезапно подала голос Надежда. – Елку срубить не абы какое большое дело, а вот игрушек тут и нету ни у кого.
…да, им всем хотелось пусть ненадолго вернуться туда, где все было просто и понятно.
– У матушки были, в сарайке. – В задумчивости Вера пальцем сняла с толкушки остатки картошки и отправила палец в рот. – Помните? Там еще коробка такая с дырками, ватой набитая…
Они помнили. В детстве мамин сарай был волшебным местом. Особенно летом, когда внутри пахло нагретой соломой, а в воздухе летали золотистые пылинки. Хранилище неизведанных тайн, склад сокровищ, оставшихся с тех времен, когда мать еще не обрела веру, не была матерью и только-только переехала с мужем в Ключи, не зная, что проживет здесь не просто до конца дней своих, но до Конца Дней вообще.
– Я схожу, – сказала Люба. – Посмотрю, осталось ли что.
В конце концов, Новый год был ее затеей.
* * *
В сарай пришлось влезать через окно. Это оказалось проще, чем раскапывать заваленную по самую притолоку дверь. Осторожно, чтобы не пораниться, Люба разбила стекло и, отогнув пару ржавых гвоздей, вдавила раму внутрь. Присела на снег, просунула в сарай ноги и, легко скользнув вперед, вмиг очутилась посреди коробок, мешков и ящиков, изрядно припорошенных снегом. Сразу же пришлось пожалеть, что не взяла с собой керосинку или хотя бы свечу. Постояв с минуту, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку, Люба решила не возвращаться за лампой: свет лился из высаженного окна, падал сквозь щели между досками – немного, но достаточно.
Она выдохнула слегка разочарованно. В сарае пахло холодом, и больше ничем. Ожидаемого возвращения в детство не случилось. Волшебство покинуло это место ровно в ту пору, когда его покинули сестры, молодые Верочка, Любушка и Надюша. А может, и того раньше. Старый сарай не хранил более никаких тайн, а весь хлам, практически не приумножившийся со времен их детства, годился сейчас разве что на растопку.