Забытые богом
Давешняя мумия бочком подкатилась к Дубровину. Тряся седыми космами, старик ткнул в Макара узловатым пальцем и, не вынимая из беззубого рта размусоленную хлебную корку, принялся жаловаться санитару.
– Ну-ну-ну! – Степан Григорьевич похлопал мумию по плечу. – Обидел? Оби-и-идел, негодяй такой! Обидел! Но ты не трясись, Митрич, не трясись. Он не со зла. Ты ж не со зла, путешественник?
– Простите… – выдавил Макар, и Митрич, удовлетворенный, поковылял в свой угол.
– По синему морю, к зеленой земле, плыву я на белом своем корабле… – запели колонки.
Дубровин вытащил Макара на середину зала. Если бы он ушел прямо сейчас, просто оставил незваного гостя здесь и ушел, к вечеру Скворцов пополнил бы собой ряды этой бормочущей, шаркающей, шепчущей, вскрикивающей и мерзко клокочущей биомассы. Но санитар не ушел. Напротив, словно понимая, что сейчас чувствует Макар, подхватил его под локоть.
– Я им песенки из мультиков включаю, – поделился Дубровин, – они так бузят меньше. А вот сами мультики – не включаю. Они как картинок насмотрятся, перевозбудятся, а потом спят плохо. Как дети, ей-богу!
Одно такое «дите», с физиономией новорожденного и плечами лесоруба, увлеченно возило по полу игрушечными машинками. Сталкивая карету скорой помощи с грузовиком без заднего колеса, здоровяк издавал скрежещущие звуки и сдавленно хихикал.
В глубине зала, за столиком с нарисованной шахматной доской, сидел задумчивый старик. То и дело лицо его озарялось, и тогда он осторожно зажимал воздух большим и указательным пальцем, двигая несуществующие фигуры.
Аморфная, какая-то бесполая фигура неподвижно притулилась у окна. Определить, что она живая, можно было лишь по мерному движению грудной клетки.
Тощая старуха подпрыгивала на месте, пронзительно взвизгивая через равные интервалы времени.
Некто сгорбленный и бородатый яростно мастурбировал, плохо прикрываясь грязным пледом.
– Видишь их? Ты видишь их? Да-а-а? – пискнуло у самого уха.
Скворцов попытался сфокусировать зрение на десятке одинаковых женщин, в калейдоскопичном вихре кружащихся перед глазами. Не старые еще, но неухоженные, они одновременно теребили Макара за рукав, вопрошая:
– Видишь их, да-а-а? Видишь, какие они краси-и-ивые?
Женщины одновременно взмахнули тощими руками, завертелись в неуклюжих пируэтах. Фигуры их стали удаляться, сливаясь в одну, и Скворцов почувствовал, что его волокут к выходу. В коридоре он жадно глотнул воздух, прохладный после душного, промаринованного потом зала. Дубровин, накинув тяжелую дубленку на халат, стоял рядом, не торопил.
– А теперь пойдем-ка на улочку, Макар-путешественник, – заметив, что Скворцов пришел в себя, предложил он. – Воздухом подышим.
На улице мозг окончательно встал на место. Легкий мороз по-кошачьи забрался Скворцову под расстегнутый пуховик и свернулся там, пытаясь пробиться сквозь свитер грубой вязки. Пошел снег, робкий, неуверенный, словно раздумывающий: а стоит ли вообще?.. Дубровин навалился на перила, с тоской смотрел куда-то сквозь елки. Огромная ладонь сбрасывала снег с каменного поручня. Казалось, фигурные балясины скрипят, с трудом удерживая вес санитара.
– Вот ты спрашивал, почему не верующие, Макар? А какая религия, по-твоему, вернее других? Бог ведь… я имею в виду настоящего Бога… он ведь над любой религией. И любит всех чад своих, независимо от того, совершает ли чадо намаз, поет псалмы или пню кланяется. Наплодили, блин, религий: католики, православные, буддисты, мусульмане. Как веток на дереве, елки зеленые. И каждый только о своей веточке заботится. А древо, то бишь Бог, сохнет и гибнет. Совсем оскудоумело человечество с этими религиями. А эти… – Дубровин кивнул на больницу. – Сам же видел, ни одного буйнопомешанного! Так, дурики безобидные. Им до разницы веточек дела нет. Чистые головы, чистые души.
– А может, все гораздо проще? – спросил Макар. – Может, разум и есть душа? Следовательно, потеряв разум, они потеряли и душу. Нечего забирать – пустая телесная оболочка.
– Может, и так, – подумав, кивнул Дубровин. – Может, и так. Но только дети вырастут, и какими они станут, не знает никто. Про верующих – вообще молчу. Сколько из-за веры полегло, столько даже водка не убила. А чудики мои войны не развяжут, геноцида не устроят. Ты сам видел.
– Видел. Вы здесь отлично устроились. – Тема казалась Скворцову щекотливой, и он попытался ее сменить.
– Это ты у нас на заднем дворе не был. У меня там мини-электростанция. Горючки на пять лет. Жратвы – на десять. Про шмотки вообще молчу. Я им на зиму, для прогулок, профессиональной спортивной одежды набрал. Американской! Представляешь? Толпа моих чудиков в цветах звездно-полосатого! Дурдом, тля тараканья. Слава богу, вся эта петрушка по весне случилась, было время к холодам подготовиться. Так что тут и электричество, и газ, и водопровод худо-бедно фурычит. Только свет стараюсь не включать.
Повисла пауза настолько многозначительная, что Скворцову ничего больше не оставалось, как послушно подыграть:
– Почему?
– А чтобы контору не палить. Еще, упаси боже, придет кто.
– Я вот пришел. Это разве плохо?
– Знаешь бородатый анекдот про медведя и охотника? Охотник, значит, заблудился и орет: ау, мол, помогите! А медведь ему: чего, дескать, орешь? А тот перепугался, дрожит, но отвечает: ору, чтобы услышал кто-нибудь. – Наблюдая за неспешным падением снежинок, Дубровин горько улыбался. – А медведь ему: ну я услышал, тебе легче стало?!
Снегопад торопливо засыпал расчищенную дорожку, ступеньки и крыльцо. Точно предчувствовал, что здесь сейчас произойдет.
– Ты ведь убивать меня пришел.
Сказано было без вопроса, с твердой уверенностью. Даже как-то буднично. Закусив кончик уса, Дубровин задумчиво жевал жесткие волосы. На своего потенциального убийцу смотрел без страха. Пытливо смотрел. С вызовом. Макар поежился, незаметно засовывая руку в карман.
– С чего вы…
– Это ищешь?
Тихо звякнув, на каменные перила лег знакомый скальпель. Степан Григорьевич извлек из кармана пистолет. Даже в теплом непродуваемом пуховике у Скворцова заледенел хребет.
– Вот так и живу, Макар-путешественник. Хожу с оглядкой. Свет не включаю. Всегда со стволом заряженным. А на ночь – все двери на замок. Потому что боюсь.
Грубые ладони покрутили пистолет. На черный ствол ложились белые холодные звездочки. Макар замер, боясь неосторожным движением спровоцировать санитара, который вмиг стал древним, смертельно усталым стариком.
– А чего боюсь? – Голос Дубровина треснул, выпуская наболевшее, выстраданное. – Чего мне теперь бояться-то? Супружницу Господь прибрал еще до всей этой катавасии. А весной и детей с внучатами тоже забрал. Друзей, знакомых, коллег, плохих, хороших – всех забрал…. даже начальство проклятущее! И я вот знаешь что думаю, Макар-
путешественник? Я думаю, раз говорят, что Он забирает лучших, то мы с тобой тогда кто? А?
Поддержать беседу Скворцов не сумел: мозг лихорадочно перебирал всевозможные варианты, выстраивал планы и тут же браковал их.
– Я ведь, как ты, по снам хожу и всякое вижу. Под утро засыпаю и вижу. Тебя вот видел… как ты под Кировым того парня в палатке резал. Нехорошо… Некрасиво, Макар. Это если ты меня, пожилого человека, шилом своим решать станешь, – санитар брезгливо постучал пальцем по скальпелю, – я полдня кровью истекать буду. Грязная смерть, долгая. Да и стали я боюсь – аж кишки сводит.
Скворцов не сразу поверил, почувствовав в ладони холодную тяжесть пистолета. Будто посреди бескрайнего океана с небес свалился спасательный круг.
– Ты давай, зенками не хлопай, делай что должен, – грубовато проворчал Дубровин, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Зажился я, Макар-путешественник. Я ведь только и думаю, как бы половчее себя на тот свет отправить. Даже вот в прошлом месяце клофелину себе отсыпал. – Рядом со скальпелем, гремя таблетками, встал пластиковый пузырек. – Таскаю его с собой, как другие ладанку таскают. Проще пареной репы! В стопку насыпал, замахнул и баеньки ложись. Ни вкуса, ни запаха, как водички испить. Даже мучиться не придется. Но, тля тараканья, как-то это не по-мужски – клофелином себя пичкать. Только знаешь что? Знаешь, что на самом деле останавливает?