Забытые богом

стене, и вдруг, неожиданно для себя, задула керосинку и полезла следом. Во тьме было не разглядеть, удивилась ли Вера. Скорее всего, удивилась, но ничего не сказала. Тихонько подвинулась к стенке, освобождая место. Каменный горб печи, выстеленный шубами и одеялами, оказался так расслабляющее горяч, что Люба, едва добралась до подушки, «поплыла». Растянулась во всю длину, наслаждаясь сладким нытьем благодарного тела. Этот уголок мира был родом из детства; добрый печной жар, убаюкивающая темнота, ровное сестринское дыхание у самого уха.
– Вер… – шепнула Люба, борясь с дремотой. – О чем Он с тобой говорит? А?
Она не в первый раз спрашивала об этом, но Вера никогда не отвечала. Стыдилась, что ли? Люба была готова, что и в этот раз сестра отмолчится – и они заснут, прижимаясь друг к дружке. Однако ровное сопение внезапно сменилось неуверенным шепотом:
– О разном говорит… Раньше поддерживал, успокаивал. Вот прямо как ты. Я еще потому не верю, что это прелесть, что он не просит ничего и ничего не сулит. Говорит, что все хорошо будет, что ничего страшного не произошло…
– Ну да, ничего страшного! – удивилась Люба. – Человечество как корова языком слизнула, и ничего страшного?!
– Так не умерли ведь, Любушка, вознеслись. Сколько мы городов прошли – ни одного покойника. Потому и не страшно это. Он так говорит. Он заботливый, о нас печется… обо всех нас… даже о Надьке… Говорит, все скоро наладится…
Ее тихие слова, легким шорохом вплетающиеся в ночное безмолвие, отогнали сон. Люба на ощупь отыскала Верины волосы и принялась поглаживать их, осторожно расплетая тугие косы. Она подбадривала как умела.
– А с тех пор, как зима началась, все другое твердит… Говорит, придет Спаситель в мир… Спаситель, понимаешь? Нас спасать, многогрешных… Значит, права Надька, язва этакая, в аду мы, да?
Окутанная прогретым, точно в бане, воздухом, Люба все же ощутила легкий озноб. Ей снова было девять лет, и она успокаивала трехлетнюю Веру. Как взрослая, спокойным, рассудительным тоном она говорила, что в погребе, в их темном пахнущем землей и плесенью погребе нет никакого Сатаны. Она врала, внутренне холодея от страха. Потому что точно знала: он есть. Он там, как ни отрицай этого. Стоит оступиться, совершить дурной поступок, как он выйдет из глубокой тени, залегшей между ящиками с картошкой, чтобы утащить грешницу в самую глубокую преисподнюю.
– Глупости, – сказала взрослая Люба. – Чушь, чепуха. Какой такой ад? Он ведь не это имел в виду.
Но голосу не хватало уверенности, точно так же, как не хватало ее девятилетней Любе. Почувствовав это, Вера прижалась к сестре разгоряченным лбом и сказала такое, отчего Люба похолодела окончательно:
– Он никуда не делся, правда ведь? Все это время мы думали, что он в погребе, а он с нами был, в нас… Всегда с нами…
За стеной, точно услыхав их разговор, испуганно вскрикнула во сне Надежда.
  
Врачеватель душ
 
Савельевск, ноябрь
Место, куда Скворцова привело чутье, окружал высокий забор. Старый, давно не крашенный строй кованых пик целился в небо. На воротах красная табличка с выцветшими золотыми буквами: «Савельевская психиатрическая больница». Все логично. Богом забытый провинциальный городок назывался Савельевск, то ли в честь академика Савельева, то ли по имени какого-то канувшего в веках барина, поди теперь узнай.
– Психушка, значит… – пробормотал Макар и стушевался.
Скверная привычка говорить с собой подкралась осторожно и укоренилась прежде, чем Скворцов ее заметил. Он честно старался изжить ее, но не очень-то преуспел – сказывалась нехватка живого человеческого общения. Не то чтобы звук собственного голоса серьезно восполнял потерю, но уж лучше такой суррогат, чем совсем никакого. Смущало лишь, что для человека, разговаривающего с самим собой, психиатрическая больница – вполне закономерный итог.
Скворцов ожидал скрипа несмазанных петель, как в старом ужастике, но створка ворот распахнулась бесшумно. Лишь тихонько звякнул о прутья ржавый навесной замок, удерживающий дужкой тяжелую цепь. Хрустя лежалым снегом, Макар зашагал по подъездной дорожке к высокому двойному крыльцу. Снегоход он благоразумно оставил еще в городе, когда почувствовал, что выживший рядом.
 
Дом был старый, еще дореволюционной постройки, с колоннами, лепниной и прочими архитектурными излишествами. Только вместо деревянных окон – стеклопакеты, нелепые на памятнике старины, окруженном заснеженными елками. Снег лежал повсюду – на перилах, на подоконниках, спрессованным козырьком свисал с покатой крыши. А вот ступеньки и большой пятачок перед крыльцом кто-то расчистил. Всего с одной стороны, но очень добросовестно, до асфальта. Макар задержался на пороге, глубоко вдохнул морозный воздух, напоенный ароматом хвои, решительно рванул на себя тяжелую деревянную дверь и, миновав тамбур, прошел в вестибюль. Он сжимал скальпель, лежащий в кармане пуховика. Скворцов был спокоен, собран и готов ко всему.
Кроме возврата в прошлое.
Полутемный коридор больницы дохнул на Макара жизнью. Как муха в липкую ленту, он влепился лицом в теплый, наполненный давно забытыми запахами воздух. Пахло жильем, людским потом, печным дымом, вареной капустой. Все это тонуло в потрясающем аромате свежеиспеченного хлеба. Больница оглушила Макара звуками с первых же шагов. Он даже замер на секунду, тряся головой: не послышалось ли? Нет, не послышалось. По коридору, уходящему в обе стороны от вестибюля, шаталось негромкое эхо какой-то детской песенки, заливистого смеха и… гомона множества голосов. Да, ошибки быть не могло. Человек пять, если не больше!
Сглотнув, Скворцов нервно стиснул скальпель. Может, хозяин этого места смотрит фильм? Сразу несколько человек – мыслимое ли дело? Кто-то громко застучал: бам-бам-бам! Макар не сразу понял, что это ток крови толчками отдается в ушах. Он сделал неуверенный шаг, и рассохшиеся доски под ногами протяжно скрипнули. Громче любой сигнализации. Но никто не выскочил с ружьем наперевес. Двери по обеим сторонам коридора остались закрытыми.
Будто в кошмарном сне, Скворцов медленно брел вдоль бесконечных больничных стен тошнотворно-зеленого цвета. Мимо старых дверей с табличками из оргстекла. Обходя ряды деревянных кресел с откидными сиденьями. Мелькали приемные, процедурные, специализации и фамилии врачей, а источник шума по-прежнему оставался недосягаемым. Четырехметровый потолок превращал больницу в циклопический грот с мрачными тенями и таинственными шорохами. Сердце Макара стучало гулко, как барабанная бас-бочка. Пульс участился, от страха пересохло во рту, а в уши словно ваты набили. А если и впрямь пятеро? Что делать?
Коридор закончился неожиданно, сжался, остановив Скворцова перед двустворчатой белой дверью. Слушая свое шумное дыхание, он внезапно понял, что если прямо сейчас, сию секунду не откроет, не войдет, то грохнется в обморок или сбежит в приступе паники. Вцепившись в изогнутую металлическую ручку, он стоял, не в силах опустить ее вниз. Чутье подсказывало, что внутри не телевизор, а живые люди. Пять живых грешников, не меньше.
Закрыв глаза, Макар принялся медленно считать до ста. Дважды сбивался и вновь начинал сначала. Гомон за дверями не стих, не исчез. Он все меньше походил на бормотание киношных актеров. Несколько людей говорили параллельно, перебивая друг друга. От этой разноголосицы ум заходил за разум.
– Да что там у вас творится?! – нервно спросил Скворцов у двери.
– И просто, и просто, и просто скакалки! Ну просто-просто-просто-просто-просто скакалки! – ответила дверь голосом мультяшной Мартышки.
Боясь передумать, Макар громко постучал и вошел, на ходу стягивая шапку. Вошел, увидел и оплыл на пол тающей свечкой, не в силах удерживать чугунное тело.
Грешников оказалось не пять. Даже не десять.
Толпа.
Сонм.
Тьма.
Они слонялись по большому залу, натыкаясь на кресла, диваны и столы, пинали разбросанные игрушки, размахивали руками, царапали мягкими карандашами мятые листы бумаги, трясли головами, прятались за колоннами и болтали, болтали без умолку, оглушающе громко, взахлеб. Точно не виделись больше года и теперь никак не могли наговориться.