Прокламация и подсолнух (СИ)

Видно, Петру сунул, благослови, Господь, добрую душу.
Пока занимался конем и обустраивался, еще получалось не думать, а вот теперь – накатило. От хлеба тянуло вкусным домашним запахом, и в горле снова встал комок. Еще утром все в жизни казалось просто и понятно. Да, может, не так, как хотелось, но понятно. А теперь – что?
Отец, с его подлостью. Оттягать в проплаченном суде чужие земли, прочесть письма, адресованные другому, вылить ушат грязи на могилу мамы... Да полно, отец ли он вообще?
Мама, красавица, умница, высокородная княжна и чистый небесный ангел... Неверная жена. Почему она так поступила?
Дядька Тудор, идеал на всю жизнь, отважный, благородный, боевой офицер, человек чести. Как он мог крутить романы с женой человека, который был ему едва ли не братом, в доме, где его вырастили из милости, но принимали как члена семьи?
Как они все могли?!
И хотелось бы забыть все это как страшный сон, не верить, опровергнуть, да только что тут сделаешь?
Сейчас, прокручивая в голове детские воспоминания, Штефан только находил подтверждения тому, во что до сих пор не хотелось верить.
Вежливое, порою вплоть до официальности общение родителей... Он ясно помнил, как мать опускала глаза и сдержанно кивала на слова отца – и как светлела лицом и улыбалась дядьке. Как они порой переглядывались, сколько разговоров вели между собой, только им и понятных! Обо всем на свете, от устройства новой молочной или последних назначенных налогов до спора о смысле строфы из «Илиады»...
А потом мама начала быстро уставать и кашлять и уехала подальше от отца, в Вену, где в ставший черным весенний день умерла внезапно и страшно от легочного кровотечения. О чем она думала? Или, скорее, о ком?
Штефан уронил голову на руки. Он все время вспоминал только свои горести и дядькины утешения, а теперь вдруг вспомнил, и с каким лицом дядька тогда стоял у могилы. И ходил каждый день, ходил, даже когда Штефан вернулся в Термилак, а Машинката оказалась в пансионе...
Машинката, Марица, фройляйн Марихен! Сестричка, про которую отец даже слушать не захотел. Которую, вместо того, чтобы забрать домой после смерти матери, спешно устроили в пансион при монастыре, да еще и при католическом, хотя монастырей и в Валахии хоть отбавляй. Почему? Зачем? Чтобы получила достойное воспитание в Европе? Или потому, что у нее дядькины глаза?
И снова отец. Если знал – почему молчал? Почему не отказал дядьке от дома, не потребовал сатисфакции, не развелся, в конце концов, а затеял сводить счеты только после смерти матери, да таким вот образом? Да почему не пристрелил обоих вгорячах, если так злился, как выместил все теперь?.. Трусость? Неплохая добавка к подлости!
И этого человека он до сего дня считал отцом! А тот, другой, разве лучше получается?
И всяко он сын своей матери...
Штефан проворочался едва не до рассвета, так и не уснув. Его то затягивало ощущение отвратительной липкой грязи, то накатывала лютая тоска – по братишке с сестренкой, оставшимся дома, по высоким окнам белого поместья и ухоженной клумбе, на которую изредка по недосмотру прислуги забредали квохчущие несушки. По родным лицам слуг и крестьянским гуляньям в праздники, по всем детским мечтам. По деду. По матери. По маленькой Машинкате. По дядьке, черт возьми, что греха таить. Может, все-таки доехать до него? Спросить прямо – как же так? Как же ты мог?..
А он в ответ – а как вы могли? И не объяснишь ведь про переписку, может, и слушать не станет! Нет, невыносимо. У обиженного потребовать объяснений! А пистолет на него Штефан все равно не подымет. И смотреть – страшно. Страшно увидеть ту самую грязь, в которую плюхнулся сегодня всем телом и увяз, как телок в трясине...
Признав, что поспать не получится, Штефан сел, подтянул к себе сумку и достал кошелек. Прилежно начал пересчитывать деньги. Следовало подумать о том, что делать дальше. Да и пытаться что-то спланировать было легче, чем водить все это по кругу в голове, снова и снова, как слепую лошадь у жернова.
Отец. Мать. Дядька. Почему? Как они все могли?
 
Конвенционных талеров [21] было не так уж много, а разменной мелочи и вовсе почти не осталось. По дороге из Австрии домой он особо не экономил. В голову не приходило, что наступит время считать каждый грош, потому что взять негде и из дому не вышлют. Потому что и дома-то у него теперь нет. Хотя родное поместье за годы, проведенные в Академии, домом он считать отвык...
Академия! В голове вдруг сперва неопределенно замаячил, а потом начал все более и более четко вырисовываться план. Приезжие-то обычно полный курс не заканчивали. Выпускные кадетские экзамены – и довольно, чтобы дома устроиться, как и он сам думал. Дальше учились только те, кто думал делать карьеру в Австрии по военной линии. И ведь не только боярские сынки, там и мещане были, и многие учились за казенный кошт, и стипендии на жизнь хватало, а потом можно было не сомневаться в армейском жаловании. В Академии и приятели остались, взять хоть сердечного друга Лайоша, за разговор с которым сейчас можно было бы душу дьяволу заложить, потому что этот товарищ никогда не подведет и криво не рассудит! И комендант Академии, сам эрцгерцог Иоанн, несколько раз отмечал прилежание Штефана, и офицеры его знают, и этот год он едва ли не лучшим закончил. Так почему бы не вернуться в Академию? В конце концов, среди венских друзей матери есть влиятельные люди, быть может, замолвят словечко перед комендантом... И сестричка рядом будет! Он уже по ней соскучился, хоть и девчонка!
А полный курс Термилака – это офицерский чин и место в армии. Пусть и австрийской, но куда ему деваться? Не в приказчики же идти. И от Валахии с ее вороватыми чиновниками подальше. Или наоборот – на границу, в Трансильванию. Чтобы горы, дороги – как здесь...
Штефан еще раз пересчитал деньги. Если экономить на себе, есть попроще и, где можно, – в поле ночевать или по сеновалам, а не номера снимать, должно хватить. А если что, можно продать часы. Уже за границей. Тогда точно хватит. Дед его поймет и не обидится. Дед всегда понимал, что без денег совсем никуда. Только дед и остался вне этой грязной лужи, которую так хочется вытряхнуть из головы... Дед и младшая сестренка, которая ни в чем не виновата. Да вон гнедой еще. Удивляется, наверное, бедняга, овса ждет... Чтобы прокормить коня, придется в Термилаке только на стипендию учиться, из кожи вон – но коня не продавать. Какой офицер без коня, а такого коня ему и после окончания Академии взять будет неоткуда. Значит, коня надо беречь. Как и пистолеты. А вот часы продать можно. Дед бы понял.
Когда план сложился, стало немного легче. Хотя бы появилась цель: куда двигаться и что делать. Дальше почти как на учениях: умыться, поесть, собраться, прикинуть маршрут. Только вот уже когда оседлал коня, когда убирал пистолеты в ольстры [22], снова вспомнился тот, кто ему пистолеты эти подарил. Дядька Тудор.
Видеть его сейчас Штефан готов не был. Это когда он только отца виноватым считал, готов был сорваться, извиняться за чужие грехи. А теперь-то что? Как ни крути, правой стороны не найдешь. Что отец, что дядька, и ты между ними, как в мельничный жернов попал. Да еще поди пойми, кто из них тебе отец? Николае, конечно, в запале бросил, да только если б не было у него сомнений, то не сказал бы. Не станешь же у дядьки в лоб спрашивать? А если и спросишь, уверен, что хочешь слышать ответ?
Нет, видеть сейчас дядьку Штефан не хотел. Но и уехать просто так тоже не мог. Все-таки слишком много хорошего он видел от дядьки Тудора, чтобы перечеркнуть это все разом. Не хотелось, чтобы тот считал, что он такой же, как Николае, что одобрил бесчестный поступок. А с другой стороны, оставалось то самое проклятое «Как он мог?», разъедающая душу ядом горечь от крушения идеала, на который всю жизнь равнялся...
 
И если уж рвать с прошлой жизнью, то окончательно, раздав все долги и поставив все точки. Значит, с дядькой следовало объясниться.