Кортни. 1-13 (СИ)

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?
– Ах!
Шон потянулся, прогнув спину и раскинув руки.
– Шон, ты ведь любишь меня?
– Конечно. Конечно люблю.
– Думаю, ты должен меня любить, если сделал… – она запнулась. – То, что ты сделал.
– Я ведь только что так и сказал.
Внимание Шона привлекла корзина. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.
– Скажи. Обними меня и скажи как положено.
– Эй, Энн, сколько раз мне это говорить?
Шон откусил от яблока.
– Ты принесла кукурузное печенье?
Уже смеркалось, когда Шон вернулся в Тёнис-крааль. Он отдал лошадь одному из конюхов и пошел в дом. Тело его звенело от солнца, он чувствовал пустоту и печаль после любви. Но печаль была приятная, как грусть старых воспоминаний.
Гаррик был в столовой, он ужинал в одиночестве. Шон вошел, и Гаррик испуганно посмотрел на него.
– Привет, Гарри.
Шон улыбнулся, и эта улыбка мгновенно ослепила Гарри. Шон сел рядом и слегка ущипнул его за руку.
– Оставил мне что-нибудь?
Его ненависть исчезла.
– Много чего, – энергично кивнул Гаррик. – Попробуй картошку, она очень вкусная.
  
Глава 14
 
– Говорят, губернатор приглашал к себе твоего па, когда он был в Питермарицбурге. Они разговаривали два часа.
Стефан Эразмус вынул трубку изо рта и сплюнул на рельсы. В коричневой одежде из домотканого сукна и башмаках из сыромятной кожи он не выглядел богатым скотоводом.
– Ну, нам не нужен пророк, чтобы он объяснил, из-за чего это, верно, парень?
– Конечно, сэр, – неопределенно ответил Шон.
Поезд опаздывал, и Шон слушал старика невнимательно. Ему предстояло объяснить отцу запись в книге учета, и он мысленно репетировал свою речь.
– Ja, мы все знаем. – Старик Эразмус вновь сунул трубку в зубы. – Две недели назад британский агент был отозван из крааля Сетевайо в Джинджиндлову. Да в прежние времена мы давно послали бы отряд! – Он снова набил трубку, придавливая табак мозолистым указательным пальцем. Шон заметил, что палец этот искривился от сотен выстрелов из тяжелого ружья. – Ты ведь никогда не бывал в отряде, молодой человек?
– Нет, сэр.
– Пора тебе начинать, – сказал Эразмус. – Самое время.
На откосе засвистел поезд, и Шон виновато вздрогнул.
– Вот и он.
Эразмус встал со скамьи, на которой они сидели, а из своего помещения вышел начальник станции со свернутым красным флажком в руке. Шон почувствовал, как его желудок опускается и останавливается где-то около колен.
Поезд миновал их, пуская пар и тормозя. Единственный пассажирский вагон остановился точно у деревянной платформы. Эразмус вышел вперед и подал руку Уэйту.
– Доброе утро, Стеф.
– Доброе, Уэйт. Говорят, ты теперь новый председатель? Отлично, парень!
– Спасибо. Получили мою телеграмму?
Они разговаривали на африкаансе.
– Ja. Получил. И сказал остальным. Завтра соберемся в Тёнис-краале.
– Хорошо, – кивнул Уэйт. – Ты, конечно, останешься перекусить? Нам нужно о многом поговорить.
– Это то, о чем я думаю?
Эразмус криво улыбнулся. Борода вокруг его рта пожелтела от табака, лицо было коричневым и морщинистым.
– Все расскажу завтра, Стеф. – Уайт подмигнул ему. – А тем временем лучше достань из нафталина свое старое гладкоствольное ружье.
Они рассмеялись – один басисто, другой по-стариковски скрипуче.
– Хватай багаж, Шон. Поехали домой.
Уэйт взял за руку Аду, и вместе с Эразмусом они пошли к коляске. Ада была в новом пальто с мутоновыми рукавами и в широкополой шляпе со страусовыми перьями. Выглядела она прекрасно, но чуть встревоженно, когда слушала разговор мужчин.
Странно, но женщины не способны встретить войну с таким же мальчишеским энтузиазмом, как мужчины.
– Шон! – Рев Уэйта разнесся из кабинета по всему дому. Сквозь закрытую дверь его было отлично слышно в гостиной. Ада уронила шитье на колени, и лицо ее приняло неестественно спокойное выражение.
Шон встал со стула.
– Надо было рассказать ему раньше, – тихо сказал Гаррик. – За ланчем.
 
– Не было возможности.
– Шон! – Вновь проорали из кабинета.
– Что случилось? – спокойно спросила Ада.
– Ничего, ма. Не беспокойся.
Шон направился к двери.
– Шон, – испуганно заговорил Гаррик. – Ты ведь… я хочу сказать, ты ведь не расскажешь…
Он замолчал и съежился в кресле, в глазах его были страх и мольба.
– Все в порядке, Гарри. Я все улажу.
Уэйт Кортни стоял за столом. Между его стиснутыми кулаками лежала книга учета скота. Когда Шон вошел и закрыл за собой дверь, отец поднял голову.
– Что это?
Большим пальцем, пятнистым от табака, он ткнул в страницу.
Шон открыл рот и снова его закрыл.
– Давай. Я слушаю.
– Ну, па…
– Ну, па! – повторил Уэйт. – Расскажи, как тебе удалось меньше чем за неделю перебить половину скота на ферме?
– Не половину – всего тринадцать голов.
Шона такое преувеличение ошеломило.
– Всего тринадцать! – взревел Уэйт. – Всего тринадцать! Боже всемогущий, сказать, сколько это в наличных?
Сказать, сколько на них ушло времени и сил?
– Я знаю, па.
– Знаешь. – Уэйт тяжело дышал. – Да, ты все знаешь. Тебе никто ничего не может сказать. Теперь ты убил тринадцать голов первоклассного скота!
– Па…
– Хватит с меня «па», клянусь Иисусом! – Уэйт захлопнул тяжелую книгу. – Просто расскажи, как ты умудрился это сделать. Что за «отравление раствором»? Что за дьявольщина это «отравление раствором»? Ты что, давал его им пить? Или заливал им в зад?
– Раствор был слишком крепок, – сказал Шон.
– А почему раствор был слишком крепок? Сколько ты налил?
Шон глубоко вдохнул.
– Я налил четыре бочки.
Наступила тишина, потом Уэйт негромко переспросил:
– Сколько?
– Четыре бочки.
– Ты что, с ума сошел? Совсем спятил?
– Я не думал, что это им повредит. – Забыв тщательно отрепетированную речь, Шон бессознательно повторил слова, которые слышал от Гаррика. – Было уже поздно, а моя нога…
Шон замолчал; Уэйт смотрел на него, и на его лице появилось понимание.
– Гарри, – сказал он.
– Нет! – закричал Шон. – Это не он! Это я виноват!
– Ты лжешь.
Уэйт вышел из-за стола. В его голосе звучало недоверие. Насколько он знал, такое происходило в первый раз.
Он посмотрел на Шона, и гнев его вернулся, только стал гораздо сильней. Он забыл о быках, теперь его занимала только ложь.
– Клянусь Христом, я научу тебя говорить правду.
Уэйт схватил со стола хлыст.
– Не бей меня, па, – предупредил Шон, пятясь.
Уэйт взмахнул хлыстом.
Хлыст негромко свистнул, Шон отпрянул, но конец плети задел его плечо. Шон ахнул от боли и поднял руки, защищаясь.
– Лживый сопляк, выродок! – закричал Уэйт и ударил хлыстом сбоку, словно жал пшеницу; на этот раз хлыст обвился вокруг груди Шона под поднятыми руками. Он разрезал рубаху как бритвой; ткань упала, обнажив красный рваный рубец поперек ребер и на спине.
– А вот тебе еще!
Уэйт снова занес хлыст – повернувшись, он на миг потерял равновесие и тут же понял, что допустил ошибку. Шон больше не прижимал руки к рубцу на теле, он опустил их и сжал кулаки. Кончики его бровей приподнялись, придавая лицу выражение сатанинской ярости. Он побледнел и оскалился. Его глаза, уже не голубые, а горящие черные, оказались на одном уровне с глазами Уэйта.
«Он нападет на меня». Удивление лишило Уэйта проворства, и он не успел опустить руку, державшую хлыст. Шон ударил его. Он прочно стоял на ногах и вложил всю силу своего тела в удар, нацелив его в середину груди Уэйта.
С колотящимся сердцем, теряя силы, Уэйт отшатнулся и ударился о стол, выронив хлыст. Шон бросился на отца.
Уэйту показалось, что он жук в блюдце с патокой – он мог смотреть и думать, но не мог шелохнуться. Он видел, как Шон сделал три шага вперед, видел его правую руку, нацеленную, как ствол ружья, в его беззащитное лицо.