Кортни. 1-13 (СИ)
– Проклятый трус! – закричал Шон и выбрался из окна вслед за братом. Постоял секунду, поворачивая голову из стороны в сторону, сжимая и разжимая кулаки.
– Я тебя найду! – крикнул он. – Найду, где бы ты ни спрятался!
Он пошел к конюшне и на полпути заметил, что дверь в молочную закрыта. Попробовал открыть и обнаружил, что она заперта изнутри. Шон попятился и с разбегу ударил плечом. Замок разлетелся, и дверь открылась. Шон влетел в помещение и затормозил у дальней стены. Гаррик пытался вылезть в окно, но оно было маленькое – и высоко. Шон схватил его за штаны и стащил вниз.
– Что ты сделал с раствором, а? Что ты с ним сделал? – кричал он в лицо Гаррику.
– Я не хотел. Я не знал, что это их убьет.
– Скажи, что ты сделал.
Шон держал Гаррика за воротник и тащил к двери.
– Я ничего не сделал. Честно, я не знаю.
– Я все равно выбью из тебя, так что говори.
– Пожалуйста, Шон… я не знаю.
Шон прижал Гаррика к двери и держал левой рукой, а правую со стиснутым кулаком отвел назад.
– Нет, Шон. Пожалуйста, не надо.
И гнев неожиданно оставил Шона, руки у него опустились.
– Хорошо, просто расскажи, что ты делал, – холодно сказал он.
Гнев исчез, но ненависть осталась.
– Было уже поздно, и я устал, и нога болела, – шептал Гаррик, – а нужно было наполнить еще четыре чана, а я знал, что ты проверишь, все ли бочки пусты, и было поздно… и…
– И что?
– И я вылил весь раствор в один чан… но я не знал, что это их убьет, правда, не знал…
Шон повернулся к нему спиной и медленно пошел к дому. Гаррик захромал следом.
– Прости, Шон, я правда не знал…
Шон первым вошел на кухню и захлопнул дверь у брата перед носом. Прошел в кабинет Уэйта. Снял с полки тяжелую, в кожаном переплете, книгу учета поголовья и отнес на стол.
Раскрыл книгу, взял перо и окунул в чернильницу. Несколько мгновений смотрел на страницу, потом в колонке «падеж» написал «13», потом – «отравление раствором». Он с такой силой нажимал на перо, что оно царапало страницу.
Весь остаток дня у Шона и пастухов ушел на то, чтобы опустошить чан, наполнить его чистой водой и добавить свежего раствора. Гаррика он видел только за едой и не разговаривал с ним.
Назавтра было воскресенье. Гаррик уехал в город рано, потому что церковная служба начиналась в восемь. Когда он уехал, Шон начал приготовления. Он побрился, приблизившись к зеркалу, подправил бачки и сбрил волосы с остальной части лица, так что кожа стала гладкой и свежей. Потом пошел в спальню родителей и взял щедрую порцию отцовского бриллиантина, но не забыл тщательно закрыть крышку и поставить бутылочку точно на прежнее место. Втер бриллиантин в волосы и одобрительно принюхался. Потом расчесал волосы щеткой Уэйта с серебряной ручкой, разделив их прямым пробором. Потом свежая рубашка, брюки, которые он надевал только раз, ботинки, блестящие, как его волосы, – и Шон был готов.
Часы на каминной полке в гостиной убеждали, что он поторопился. Точнее, до свидания с Энн оставалось еще два часа. Сейчас восемь, служба в церкви окончится не раньше девяти, и пройдет еще час, прежде чем она сумеет сбежать от семьи и явиться на место встречи у водопадов. Шон уселся ждать. Он прочел последний номер «Фермера Наталя», читанный, однако, уже трижды, – ведь номер был месячной давности, и теперь даже отличная статья о желудочных паразитах коров и овец утратила для него интерес. Шон отвлекся.
Он думал о предстоящем дне и чувствовал знакомое напряжение в паху. Ощущалоь оно несколько иначе – брюки были облегающие.
Фантазия его рассеялась – Шон был деятель, а не мечтатель. Он прошел на кухню и взял у Джозефа чашку кофе. Когда с кофе было покончено, оставался еще целый час.
– К дьяволу! – сказал Шон и подозвал лошадь.
Он поднялся на откос, пустив лошадь наискось по склону, и наверху спешился, позволив лошади передохнуть. Сегодня он видел за равниной реку Тугелу – она была похожа на темно-зеленый пояс. Он мог пересчитать крыши домов в Ледибурге, и в солнечном свете, как огонь маяка, блестел шпиль церкви.
Он снова сел на лошадь и ехал по краю плато, пока не добрался до места над водопадами на Бабуиновом ручье.
Потом проехал назад по течению ручья и перебрался в мелком месте, подняв ноги, чтобы не замочить обувь. Спешился у основания водопадов, стреножил лошадь и по тропе дошел до густого леса, который рос вокруг. В лесу было темно и прохладно, стволы деревьев заросли мхом, потому что листва и лианы закрывали солнце. В подлеске сидела птица-бутылка. Клаг-клаг-клаг, крикнула она, словно воду выливали из бутылки, но ее призыв заглушил грохот водопадов.
Шон расстелил на камне у тропы носовой платок, сел и стал ждать. Через пять минут он нетерпеливо ерзал, через полчаса громко ворчал:
– Досчитаю до пятисот… Если не придет, я не стану ждать.
Он принялся считать и, когда дошел до назначенного числа, остановился и с тревогой посмотрел на тропу. Ни следа Энн.
– Я не собираюсь сидеть тут весь день, – сказал Шон, не делая попытки встать. Его внимание привлекла толстая желтая гусеница – она сидела на стволе дальше по тропе. Шон подобрал камень и бросил. Камень ударил в ствол на дюйм выше гусеницы. «Близко, Шон», – подбодрил он себя и нагнулся за новым камнем. Немного погодя запас камней поблизости истощился, а гусеница по-прежнему неторопливо ползла вверх по стволу. Шон вынужден был отправиться на поиски новых камней. Вернулся с полными руками снарядов и снова сел на прежнее место. Сложил камни у ног и возобновил бомбардировку. Каждый раз он сосредоточенно прицеливался, и третьим броском попал – гусеница взорвалась зеленой жидкостью.
– Ты не должна так говорить о твоем па. Ты должна уважать его.
Энн спокойно посмотрела на него и спросила:
– Почему?
Трудный вопрос. Но она тут же сменила тему.
– Есть хочешь?
– Нет, – ответил Шон и потянулся к ней. Она отбивалась, восторженно пища, пока Шон не сжал ее и не поцеловал. После этого она затихла и отвечала на его поцелуи.
– Если ты сейчас меня остановишь, – прошептал Шон, – я сойду с ума, – и он принялся расстегивать ее платье. Энн серьезно смотрела ему в лицо, держа руки на его плечах, пока он не расстегнул платье до талии, потом пальцами провела по его черным бровям.
– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Я тоже этого хочу, так же сильно, как ты.
Им предстояло открыть очень многое, и каждое открытие было чем-то необычным и невиданным. Как напрягаются мышцы у него под руками, но она все равно может видеть очертания его ребер. Текстура ее кожи, гладкой и белой, с легкими синими прожилками под ней. Глубокая впадина в центре его спины; положив в нее пальцы, Энн чувствовала его позвоночник. Пушок на ее щеках, такой светлый и легкий, что Шон разглядел его только на солнце. То, как встречаются их губы и как легко вздрагивают языки. Запах их тел, одного – молочно-теплый, другого – мускусный и полный энергии. Волосы, которые растут у него на груди и сгущаются под мышками; ее волосы, поразительно темные на фоне белой кожи – небольшое шелковое гнездо волос. Каждый раз можно было найти что-то новое и радостно исследовать.
Стоя на коленях перед Энн – она лежала на спине, протянув руки, готовая принять его, – Шон неожиданно наклонил голову и коснулся губами ее тела. Вкус его был чистым, как вкус моря.
Глаза ее распахнулись.
– Нет, Шон, не надо, так нельзя.
Там оказались губы внутри губ и бугорок, мягкий и упругий, как виноградина. Шон отыскал его кончиком языка.
– О, Шон, это нельзя делать. Пожалуйста, пожалуйста.
Но она вцепилась руками в его волосы, удерживая его голову на месте.
– Я больше не выдержу, войди в меня… Быстрей, быстрей, Шон! Заполни меня…
Словно парус в бурю, разбухший, полный и жесткий… напряжение достигло предела, парус взорвался, разлетелся на куски, их подхватил ветер, и все исчезло. Ветер и парус, напряжение и желание – все исчезло. Осталась только всеобъемлющая великая пустота. Своего рода смерть – может, смерть именно такова. Но как и смерть, это не конец, ибо даже смерть несет в себе семена возрождения. И они вынырнули из этого мира к новому началу, сперва медленно, потом все быстрей, пока снова не стали двумя разными людьми. Двумя людьми на одеяле в тростниках, где солнце освещало белый песок вокруг.