Три мести Киоре (СИ)
Ниира рассказывала и рассказывала, как будто разогнавшийся с откоса поезд, который остановить могла только пропасть. Рассказала, как была счастлива, как беззаботны были дни, пока отец не узнал о позоре. Ее и брата отправили в разные места, как можно дальше друг от друга, но всё же они нашли способ видеться, и, когда барон прознал о свиданиях, отослал Нииру в столицу — искать мужа.
— Но я не могу, не могу забыть его, лао! — баронета уже плакала, не в силах успокоиться. — Я знаю, знаю, что любовь наша неправильна, что это грех, но не могу разлюбить! У меня нет человека ближе!
Первосвященник обнял девушку, и она вцепилась в его облачение, судорожно всхлипывая от душевной боли.
— Воистину я не ожидал такого признания. Твоя боль рвет и мое сердце. Однако сейчас ты вряд ли готова выслушать меня, не так ли? — Ниира только еще сильнее всхлипнула. — Твой грех тяжел, но в его основе искренние чувства, а не желания разнузданной плоти. Нам предстоят долгие беседы о тебе и твоих чувствах. И мне кажется, что стены Догира им не подходят.
— Если вы так считаете, — прошептала она, сжав подол платья.
Первосвященник порывисто достал из стола картонку, чернильницу и перо.
— Вот адрес, — протянул бумагу с витиеватыми буквами, — это мой дом. Не бойтесь, там всегда есть монахи, так что приезжайте без страха. Нам предстоит о многом поговорить.
— Да… Лао, — Ниира облизнула губы и присела в неловком реверансе, после чего, шатаясь, покинула стены Догира одна, без уехавшей ранее Афраньи, так и не дождавшейся подруги с исповеди.
Наемная карета повернула и остановилась, дверь ее отворилась, и внутрь забрался Файрош, развалился на сиденье напротив, лукаво сощурив глаза. Карета тронулась, и дробно застучали подковы по мостовой. Девушка только сжала сильнее зубы, не желая даже как-то реагировать на неожиданного пассажира.
— Как интересно… Ну что, Киоре, сколько дашь за то, чтобы остаться нераскрытой? — он улыбнулся, наклонив голову к плечу.
— А ты готов попрощаться со своими часами? — ядовито улыбнулась она, снимая идеальную до сей поры маску баронеты. — Я отдала их человеку, который ни за что не продаст и не покажет их никому. Если со мной что-то случится, ты часы никогда не увидишь.
— Ты думаешь, они мне настолько дороги? — Файрош вскинул брови.
— Я помню, что твой дед оставил в часах подсказку, чтобы первый умный потомок нашел клад и разбогател. Так-таки легко расстанешься с ними? — она повторила его жест и еще удивленно округлила губы. — И я тоже могу выдать тебя, — она подняла руку, заметив, что мужчина хотел рассмеяться. — Думаешь, Ястреб будет сотрудничать с падалью-доносчиком? С тем, кто предает своих ради платы от Особого управления?
— Чудовище! — выдохнул аферист, запрокидывая голову. — Нейтралитет?
— Нейтралитет, — согласилась она. — Поведай мне, друг мой, что ты делал в Догире и как первосвященник вообще принял тебя?
— Я же говорил, что он влез в заговор, — мужчина поморщился, как будто надеялся, что вопрос не прозвучит. — Моей обязанностью было сопровождать женщину в черном. Всякий раз я забирал ее утром у складов недалеко от ремесленного квартала и вел в Догир, а ночью провожал обратно. Кто она, откуда — не знаю. И куда с тех складов девалась — тоже. Сегодня она не пришла.
— Женщина в черном? И неужели ты так и не попытался увидеть ее лицо, расспросить кого-нибудь о ней? — Киоре прищурилась.
— Не смог. Свободное платье в пол, перчатки до локтя, густая вуаль, которую она всегда придерживала — ни единого шанса! Не хватать же ее в переулке было и раздевать? Но, знаешь, первосвященник не выглядел удивленным, когда я сегодня пришел один.
— И о заговоре ты также ничего не знаешь?
— Увы, мне до сих пор не доверяют, хоть я и о-о-очень стараюсь, — очаровательная улыбка Файроша сводила с ума женщин, но Киоре только фыркнула. — Да и первосвященник мутный какой-то. Однажды я попал к нему домой, когда он переодевался, и увидел на холеной шейке шрамы, как будто ему пытались располосовать горло когда-то давно. Странная деталь, не находишь?
Киоре впилась ногтями в обивку. Файрош хотел спросить, но осекся, увидев чистую ненависть в лице девушки.
— Файрош, дорогой, — заворковала Киоре, — если ты желаешь увидеть свои часы и жить дальше в столице, то ты узнаешь для меня всё о заговоре и первосвященнике. Покажи все свои таланты. Должен же в тебе остаться азарт, с которым мы ограбили без единой угрозы целый банк?
— Только если ты мне поможешь, милая, — отвесил он шутовской поклон.
— Идет! — и ударили по рукам. — А теперь вон!
И в узком переулке мужчина выпал прямо на дорогу, на ходу едва успев сгруппироваться, а Киоре захлопнула дверку кареты и прислонилась к ней лбом. «Проклятье, проклятье, проклятье!» — шептала она, не ощущая холода стекла. Файрош не должен был увидеть ее в образе баронеты! Это слишком большая, слишком значимая уязвимость!
Возле дома она вывалилась из кареты, буквально сгорая в лихорадке, кое-как расплатилась с кучером и отказалась от его помощи, повиснув на дверном молотке. Жар опалял, рождался где-то в животе и волнами окатывал тело, сводил с ума и заставлял мир кружиться вокруг ослабевшей девушки. Открывшая дверь Тари без вопросов подставила плечо и помогла госпоже войти.
Киоре не видела ни лестницы, ни своей спальни, только почувствовала жгучую прохладу, скользнувшую по телу, когда служанка раздела ее, но и холод отступил, когда ее укрыли одеялом до самого подбородка. Она цеплялась за него, тянула выше и выше, закрывала и открывала глаза, но видела совсем иное.
…Тесную каморку в деревянном домишке нечем было топить, и по осени там завывали студеные ветра, заставлявшие хозяина укутываться во всевозможные одежды. Молодой мужчина в рясе сидел у холста, и к его спине, согревая, прижималась девушка в вульгарном алом платье. Пламя свечи дрожало, как сумасшедший в припадке, и рисовало на светлой и смуглой коже узоры, подчеркивая изгибы тел, подчеркивая их непохожесть, и чем-то терпким пахла лампадка, притулившаяся на подоконнике.
— Ты мое спасение… Только тобой я живу, только тобой… — шептала она, обнимая всё крепче, всё сильнее прижимаясь.
Он был ей братом, и отцом, и лучшим другом, помогавшим не утонуть в омуте порока. Он сказал бросить наркотики, на которые ее ради забавы подсадила старая вдова, — она бросила, хоть и корчилась в страшных муках в этой самой комнатке так, что порой ее приходилось связывать. Он просил ее уходить с оргий в доме — она уходила, далеко, в самую даль сада, где в клетке жил соловей.
И без единого вопроса она выпила пряную, маслянистую жидкость, предложенную вместо травяного отвара…
Киоре закричала, выгибаясь в кровати. Она кричала, кажется, угрозы, пока не прибежала испуганная Тари.
…Смятые ряса и платье ярким пятном смотрелись в серости каморки, а два обнаженных тела скользили в теплом свете изменчивой свечи. Жадные прикосновения, затуманенный дурманом рассудок — мерзкое насилие и предательство. Даже наркотик не перебил душевной боли, и девушка плакала, запоминая каждую черточку в лице мучителя.
Она ушла, чтобы через день вернуться с ножом в кармане. Ей самой пришлось целовать его, чтобы подпустил, чтобы расслабился… Она успела поранить ему шею и грудь — он слишком быстро заметил, слишком быстро среагировал! — прежде чем ее повалили на пол.
Окровавленный нож лежал на расстоянии ладони, на шею и спину капала кровь из ран, ее руки выскальзывали из захвата, также пропитанные кровью, а алому платью всё было нипочём.
— Я убью тебя, слышишь?! Я убью тебя! — шипела она, вонзая обломки ногтей в его шею.
Он не сказал ни слова, ударил наотмашь…
Киоре выгнулась, что-то неразборчиво прошептала, и стоявшая на коленях у постели Тари взяла ее руку и прижала к своей щеке: госпожа страдала от кошмарных видений, и служанка горевала, что никак не могла помочь справиться с этим недугом.
Киоре замерла в постели, рука ее быстро похолодела: жар исчезал так же стремительно, как появлялся, оставляя после себя опустошенность.