Украсть право первой ночи (СИ)

Крисс смотрела на затоптанную лестницу с ужасом, но отважно принялась за дело первой – плескать воду со щёлоком на грязные ступени и тереть щеткой.
– Не спеши, ради Пламени, – остановила её Мариса. – Только испортишь.
Она нашла в кладовой жесткий веник и сначала подмела лестницу – большая часть грязи смелась, и работа предстояла вдвое легче. А вообще, Крисс со щеткой была неловкой и больше мешала Марисе.
– Постой просто в сторонке? Я быстро, – предложила она.
– Ну уж нет, нельзя, – отмахнулась Крисс.
И правильно – скоро заглянула монахиня, чтобы их проверить, и ни к чему не могла придраться. Ну а помощь в кладовой – просто перекладывать и пересчитывать бельё. Тут Крисс, наоборот, стремилась взять на себя больше – стыдилась, что большая часть грязной лестницы досталась Марисе. И кастелянша теперь казалась добродушной женщиной, которая улыбалась и даже пару раз пошутила. Короче говоря, всё было неплохо – обычные обязанности монастырских послушниц. Проще, чем то, что приходилось делать в доме мельника «чтобы без дела не сидеть». А Крисс, видно, раньше не занималась никакой работой – ну так от мытья лестниц ещё никто не умер…
А потом Марису позвали к настоятельнице – та уже узнала, что главную монахиню зовут мать Клеменс. Келья-кабинет настоятельницы была похожа на приёмную, в которой Мариса разговаривала вчера с отцом Савером, но не было той картины на стене, и вообще не было картин. Но столе горел огонь, в старинной серебряной лампе без стекла – воплощение Ясного Пламени.
– Заходи, дитя. Можешь сесть сюда, – настоятельница и показала на стул напротив себя.
Этот стул оказался лучше, удобнее, чем вчерашний, в приёмной. А настоятельница, должно быть, была самой старой из здешних монахинь – маленькая, худая, с лицом, покрытым морщинами. Но взгляд её был острым, всё подмечающим, и на зрение, как видно, она не жаловалась. И ещё она, в отличие от остальных, не казалась строгой, смотрела доброжелательно.
– Подними голову. Повернись немного… – мать Клеменс рассматривала шрамы на лице Марисы. – Вот ты какая, значит. Я немного знаю о тебе.
Видя удивление девушки, она пояснила:
– Тебя лечили в Обители Рябины, так сказал отец Савер. Я жила там долго, заведовала лекарским домом, пока не получила назначение сюда. Но с новой сестрой-заведующей мы переписывались, она и написала про тебя. Говоря по правде, я представляла тебя немного иначе. Сиди…
Мать Клеменс встала из кресла и обошла вокруг Марисы, приглядываясь, и для этого ей не понадобился костыль, она двигалась не спеша, но уверенно.
– Неприятные увечья, но тебе повезло, детка. Половина лица цела, губы целы, форма носа не пострадала. Тогда впечатление было бы хуже, а так можно понять, что у тебя привлекательная внешность. Понимаю, что это не слишком утешает, – она мягко улыбнулась.
– Я уже давно не огорчаюсь, матушка, – сказала Мариса.
– И правильно. Значение внешности переоценивают, – кивнула настоятельница. – Тот твой глаз, что на пораженной стороне, хорошо видит?
– Да…
– Ты просто счастливица. Тебе говорили, что шрамы нетрудно убрать? Я помню время, когда амулеты для стирания рубцов можно было купить проще и дешевле. Теперь, увы, это сложнее. Понятно, что их не было в Обители Рябины, когда ты там лечилась. Монастыри приобретают лишь амулеты, спасающие жизнь, а не внешность.
Конечно, Марисе всё это было понятно.
– Ты потеряла память, значит? – задумчиво продолжала настоятельница. – Совсем не помнишь своё раннее детство? А пожар?
– Ни детство, ни пожар, матушка. Я не помню даже, как меня лечили в монастыре.
– Так, значит. А что осталось? Может быть, сны? – мать Клеменс даже подалась вперед.
– Да, иногда. Но я их не понимаю.
– Это очень хорошо, – почему-то одобрила мать Клеманс. – Вот что, твою хромоту и сухорукость тоже можно исправить. Вопрос в средствах. А можно недорого купить маску, твое лицо будет казаться здоровым. Любую маску носят от нескольких часов до полусуток, этого хватит, чтобы ходить по городу и не притягивать взгляды. Конечно, если ты желаешь жить в мире, а не стать монахиней, к примеру. Ты станешь монахиней, дочь моя?
 
– Нет, матушка! – вздохнула Мариса и решительно помотала головой. – К этому я не готова.
– Хорошо. Тогда знай, что в Гарратене остались практикующие колдуны, которые держат лавки, – настоятельница не спеша вернулась на свое место, уселась в кресло.
– Мне не подходят маски, – призналась Мариса. – Мы пробовали. То есть, лорд Монтери покупал мне…
– Что, прости? – удивилась сестра Клеменс. – Пробовали? Лорд Монтери, говоришь? Но у лорда Монтери есть дар, он распознал бы подделку. Надо же! А какой был результат надевания маски?
– Никакого, матушка. Совершенно никакого.
– Даже так… – настоятельница задумалась. – Вот что, детка. Видимо, огонь, что тебя обжёг, имел колдовскую природу.
– Лорд Монтери тоже так решил, – призналась Мариса.
– Хм. Это по сути единственное объяснение, – согласилась мать Клеменс. – Но это должны были понять уже лекарки в Рябинах. Почему, интересно…
Она опять подумала, Мариса не перебивала.
– Иди, детка, – сказала настоятельница наконец. – Я рада, что ты хорошо влияешь на сестру Крисс, – и поднесла руку к Пламени, улыбкой предложив Марисе сделать то же самое.
Мариса протянула руки, ощутив тепло, от которого лишь закололо в пальцах – Пламя не обжигало.
– Тебе снятся сны, говоришь. Это хорошо. Поможет вернуть память. Чаще молись и проси возвращения памяти. А мы все помолимся об этом на общей молитве. Ты ведь хочешь всё вспомнить?
– Да! – Мариса закивала головой. – Я хочу вспомнить всё. Даже что-то плохое!
– Это правильно. Нельзя жить зажмурившись. Иди, возвращайся к своим делам, – мать Кларенс коснулась рукой её лба, благословляя.
Мысль, не сказать ли настоятельнице про Крисс и письмо королеве, билась в голове у Марисы, когда она уходила. Настоятельница была так добра! Но она не решилась, все-таки не была слишком доверчива, особенно когда дело касалось чужих секретов.
Как и Ивин Монтери, получается – о чужих секретах говорить отказался…
Две недели – пообещал отец Савер. И не мешать. Мариса и не мешала. Но так хотелось увидеть рыжего! Как же она привыкла к нему! Более чем привыкла – с ним рядом было хорошо, вся жизнь окрасилась другими красками. А теперь рыжего с ней не было – и в душе поселился холод, хотелось согреться.
В первый же день работы в швейной мастерской она оторвала от лоскута длинную узкую полоску и завязала первый узел, а полоску скрутила и обмотала вокруг запястья – чтобы считать дни. Одна из послушниц, увидев, заметила:
– На это надо спросить благословения у старшей, – и показала на монахиню, которая присматривала за работой.
Что ж, надо значит надо. Мариса подошла к старшей и попросила благословения считать дни. Та разрешила, но велела хранить шнурок в келье, чтобы не отвлекаться мыслями на суету. А Мариса подумала, что потому и не станет монахиней – чтобы не спрашивать позволения даже на такую малость. Конечно, мысли о свободе и о рыжем – суета. Но её жизнь – там, за стенами. И хорошо бы с рыжим… хотя бы немножко. Недолго.
А чтобы навсегда остаться с рыжим? Невозможно. Как из камня и дерева не получится одно целое. Не стоит предаваться таким мечтам…
Шнурок с узлами лежал у Марисы под подушкой. День за днём не спеша проходили, похожие один на другой – без особых трудностей. Умения Марисы оценили, к её внешности привыкли, многих сестёр она узнала по именам и стала чувствовать себя свободно. Да, вот именно – всё было не так уж плохо. Только невозможность выйти за ворота угнетала всё сильнее. В течение всей прошлой жизни, живя у мельника, она могла иногда ходить на речку, в лес, да много куда! А теперь – неволя. Хорошо, что ненадолго.
Настоятельница, как и обещала, устроила несколько общих молитв за Марису, для исцеления её памяти. И после с ней подходили монахини, даже те, имен которых она не узнала или не смогла запомнить, чтобы пожелать исцеления и заверить, что они будут молиться о ней и дальше. Это волновало и трогало. И, должно быть, принесло плоды – сны стали сниться Марисе каждую ночь. Каждую ночь она, дрожа, просыпалась и садилась в постели, вспоминая, что снилось – море, разные замки, кареты, небольшие сцены из жизни – всякий раз она не помнила людей, которых видела во сне. Вот возчик привез бочки, он о чем-то говорит с ней, а она ему отвечает – но сон ушел, и она не помнит их разговора. Огонь в камине, множество дверей открываются одна за другой, колышутся бархатные портьеры, из большой шкатулки вынимают много маленьких, одну за другой, и ставят в ряд, и каждую можно открыть, она открывает их и закрывает, а потом строит из них башню на столе. Красивая маленькая шкатулка возле зеркала. Море… бирюзовые волны догоняют одна другую. Ветер. А потом дождь, он барабанит по крыше. Сильные руки держат её, несут куда-то, она прижимается лицом к рубашке и слышит запах, самых родной на свете…