Предписанное отравление

– Растратившим свой талант, – добавил Пардо.
– Да. Он писал, угождая текущим нравам, – вздохнул мистер Ренни. – Портреты богатых брокеров, бездельников на ипподромах, пресные женские общества, которым хотелось лишь эффектности… Но он еще не дошел до этой стадии, когда взялся писать Корнелию с большой корзиной белых примул в руках, светом, сверкавшим в ее темных волосах, и чем-то этаким в глазах.
– Я видел картину, – сказал Пардо.
– Конечно. Нет нужды ее описывать, – ответил юрист.
– Я рад, что вы описали ее – таким образом, я словно увидел ее еще раз, – улыбнулся Пардо.
– Вы так любезны! – мистер Ренни покраснел от удовольствия. – Боюсь, что, вспоминая, я могу отклоняться от интересующей вас истории. Говорили о том, что Корнелия была пассией Фриска. Может, и была, я не знаю. Но нет сомнений в том, что в расцвете славы она завоевала немало сердец. Пэры, политики и актеры ухаживали за ней, конкурируя в борьбе за ее благосклонность. Какое-то время она находилась под протекцией иностранной особы королевских кровей, и какой-то остряк дал ей прозвище «Корона империи», так оно к ней и приклеилось.
– Вот забавно: я прожил почти полвека, причем последние десять лет – в Минстербридже, но не знал и половины из всего этого, – вежливо заметил Литтлджон, поразившийся осведомленности мистера Ренни. Казалось, что он угнетен, как если бы его неведение относительно истории покойной миссис Лакланд отразилось на его официальном положении.
– Суперинтендант, в этом нет ничего странного, – покачал головой старый адвокат. – Дни Корнелии Кроун окончились много лет назад. Вы видели то же, что и все остальные: старую высокомерную леди, у которой, как полагают, когда-то была романтическая история, сделавшая ее заносчивой и деспотичной со слугами. К несчастью, ее жизнь пришлась на тот период, к которому она не подходила, так что вся ее биография стерлась из умов даже тех, кто ее помнит.
Адвокат сделал паузу. Через открытое окно доносилось голоса детворы на игровой площадке.
– Начиная с их первой встречи, – продолжил мистер Ренни, – Джон Лакланд вознамерился сделать Корнелию своей женой. Полагаю, у него хватало способностей, благодаря которым он мог достигать желаемой цели. Он ни перед чем ни останавливался и был крайне привлекателен. Он хотел обладать тем, чего ему хотелось, и чем скорее, тем лучше. А Корнелия Кроун к тому времени настроилась отказаться от былой фривольности и обезопасить себя браком. Ей было уже под сорок. Они поженились в 1896 году, к тому времени она была достаточно проницательна, чтобы осознавать необходимость какой-то стабильности. Джон Лакланд мог ее предоставить. Он был очень богатым человеком, и это было фактором, на который полагалась Корнелия.
Инспектор подался вперед.
– Полагаю, вы можете описать миссис Лакланд как экономную и скупую женщину?
Мистер Ренни замешкал.
– В юности она такой не была. Но, по ее собственному признанию, она всегда была меркантильна, даже во времена своего расцвета, когда ее щедрые расходы вполне покрывались предоставленными ей многочисленными подарками. Такая черта стала основанием для развития скупости, и отношение Корнелии Кроун к деньгам начало меняться еще до того, как она вышла замуж за Лакланда. Примерно в то время она начала рассматривать стабильность как самый надежный актив. Это укрепило ее любовь к деньгам, инстинкт к накопительству. Ее эгоизм тоже усилился. В итоге, во времена старости миссис Лакланд все же нельзя было сказать, что она противница расходов, пусть даже экстравагантных – если это ее собственные расходы, потраченные на себя. Думаю, она и в самом деле считала, что все, что может быть потрачено, нужно тратить только на себя. Нет, она не была скрягой, когда дело касалось ее собственного комфорта. Но вот с домашними она обходилась совсем иначе: здесь ее скупость сочеталась с властностью, и она призывала к жесткой экономии.
Адвокат говорил спокойно, словно размышляя вслух, с печалью, свидетельствовавшей о нежелании разоблачать все недостатки покойной леди.
 
– Но все это было впоследствии, – продолжил он. – Когда она стала женой Джона Лакланда, его дети были еще маленькими. Понятия не имею, как они поначалу относились к мачехе. Вероятно, она мало занималась ими, в то время как их отец был поглощен бизнесом в поисках все большего богатства. Предполагаю, что жизнь нового поколения вращалась вокруг нянь и подготовки к школе. Но когда дети выросли, то начались проблемы. Джон Лакланд говорил мне об их повторявшихся выходках – это ранило его гордость. Но со стороны детей я никогда не слышал… и не хочу утверждать, что роль миссис Лакланд в этих разногласиях была большей, чем у ее мужа или приемных детей.
– Мальчик рано умер, не так ли? – спросил Литтлджон.
– Да. И это не облегчило жизнь остальных. Его смерть омрачила отца, разгневавшегося на судьбу, которая сперва лишили его жены, а теперь и сына, на которого он так рассчитывал. Эндрю был многообещающим мальчиком. Особым любимцем отца. Девочки значили для него меньше. Может, таланты Эндрю были невелики, а возможно, Джон Лакланд, не имея особо образования, был склонен преувеличивать способности своих детей. Как бы то ни было, потенциал Эндрю быстро испарился. В девятнадцать он поступил в Кембридж, а в двадцать он был убит в пьяной драке с хулиганами в притоне. Этому предшествовал ряд инцидентов, штрафов из-за более-менее серьезных правонарушений, и одно неприятное дело, связанное с девушкой из хорошей семьи. Джону Лакланду пришлось постараться, чтобы уладить этот момент, и он не успел бы передохнуть, если бы не смерть Эндрю.
– Накуражился за год, – заметил Пардо. – И где они тогда жили?
– В Лондоне. Они не возвращались в Минстербридж, пока Джон Лакланд не отошел от активного участия в бизнесе – это было пятнадцать лет назад.
– Полагаю, все это сломило старика, сэр? – вставил суперинтендант.
– Нет, не думаю, что это верное описание состояния Джона Лакланда. В данных обстоятельствах смерть Эндрю не сломила его. Она лишь укрепила его настрой не сдаваться, несмотря ни на что. Теперь ничто не могло отклонить его от намеченной цели. Его озлобленный рассудок породил идею, которая создала столько проблем последующему поколению. Он решил позаботиться о том, чтобы оставшиеся дети, две дочери, избежали того разложения, которое погубило Эндрю. Конечно, это не сработало. Даже до войны старомодный патриархальный уклад шел на убыль. Нынешнее поколение посчитало бы дочерей Джона Лакланда бесправными и зажатыми, но даже они не хотели быть рабынями. Для старшей рабство продолжалось пять лет. Джон Лакланд говорил мне, что в течении пяти лет у девушки не было ни одного свободного часа, ни одного посетителя, явившегося без ведома отца. Тот в любой момент мог потребовать, чтобы переписка девушек была не очень активной, впрочем, она такой и не была. Все начиналось со строгого присмотра и окончилось совершенной тиранией, и в… дайте припомнить… в 1911 году Джейн восстала. Она сбежала с нищим актером Уиллом Херншоу.
Суперинтендант явно воодушевился, услышав знакомую фамилию.
– Боюсь, ее отец отрекся от нее, – продолжил адвокат. – Насколько мне известно, она больше никогда не видела его. Хотя, возможно, это из-за того, что бедняжка не прожила достаточно долго, чтобы дождаться примирения. Избранная ею беспокойная жизнь впроголодь слишком отличалась от уютной золотой клетки, из которой она выпорхнула. Джейн умерла, когда ее дочурке было четыре года, это было во время войны. По причинам, о которых мы можем только догадываться, Джон Лакланд взял ее ребенка.
 
– А что Херншоу? Он был готов отдать дочь? – спросил Пардо.
– О муже Джейн я не знаю ничего, кроме нескольких очень коротких замечаний, которые я услышал от Джона Лакланда. Как вы можете догадаться, они были весьма уничижительными. Он описывал его как эгоцентричного безумца, женившегося на мисс Лакланд в корыстных целях, а когда этот брак оказался невыгодным, он был готов легко отказаться от любых последствий женитьбы. Таким образом мисс Дженни попала в дом Лакланда.