Такое короткое лето

Я посмотрел на него и перевел взгляд на кухню. Там остывал кофе.
— Ты это… — нерешительно начал Серега, — случайно не привез из Москвы бутылку?
— Головка вава? — сочувственно произнес я, глядя на распухшую Серегину физиономию. Теперь я видел, что она действительно была распухшей.
— Да понимаешь, — Серега потер пальцем превратившийся в узкую щелочку правый глаз, — вчера с Костей Сабанеевым машину ремонтировали. Ну и пришлось немного… А Лариска похмелиться не даст. Костя тоже болеет.
Серега — единственный автовладелец в нашем подъезде. Купил «Москвича», еще когда работал сварщиком на заводе. Завод закрылся и Серега подрабатывает теперь, где может. Одно время пытался заняться частным извозом. Сначала вроде бы дела пошли неплохо. Лариса даже справила себе кое-какие обновки. Но однажды к нему подсели трое подвыпивших парней. А дальше все вышло, как в ежедневных милицейских сводках. Серегу избили, отобрали деньги и выбросили из машины. «Москвич» нашли на следующий день на другой окраине города, парней, ограбивших Серегу, естественно, нет. С тех пор сосед перестал заниматься извозом. Колымит на сварочных работах, но они попадаются время от времени. От безделия он стал иногда напиваться и строгая жена Лариса после каждой такой выпивки дает ему взбучку. Сейчас его похмелье зависело только от меня, потому что никто из жильцов подъезда водку про запас не держит. Но у меня водки тоже не было, а Серега смотрел с жалостливой надеждой.
— Кто же сейчас возит водку из Москвы, когда ее здесь хоть залейся? — спросил я, глядя в его заплывшие глаза.
— Может там какая-то особенная, — робко сказал Серега, вытерев ладонью пересохшие губы.
— Такая же, как у нас, только дороже.
— Это почему же? — удивился Серега.
— Москвичи больше денег получают, — ответил я.
— Это надо же, — он покачал головой. — Что хотят, то и делают. — И тут же без перехода сказал: — Ну тогда займи. Клянусь Богом, при первой же возможности отдам.
Я достал кошелек и протянул ему сотню. При ее виде Серега округлил глаза и, подняв предупреждающе руки, испуганно произнес:
— Да ты что? Мы же на эти деньги с Костей упьемся. Лариска на порог не пустит.
— Других у меня нет, — сказал я и начал засовывать банкноту в кошелек.
Серега выхватил сотню, сунул в карман и, торопливо бросив: «Обязательно верну!» — скрылся за дверью.
Я прошел на кухню, отпил глоток кофе. Он уже остыл и потому был невкусным. Я поставил чашку и, захватив газеты и письма, направился в комнату. Взгляд невольно упал на верхний конверт с четким адресом. Письмо было с Севера от старого знакомого Андрея Васильевича Шафранова. Мы переписывались с ним не чаще, чем один раз в два-три года. Я вскрыл конверт и сел на диван. Андрей Васильевич всегда начинал свои письма высокопарным слогом. И сейчас первыми словами в нем были: «Многоуважаемый, дорогой мой…» Пропустив вступление, начал читать дальше. Андрей Васильевич приглашал на Север.
«До сих пор вспоминаю, как мы с тобой выволакивали того гигантского осетра. Сейчас такой рыбы в Оби уже нету. Не только осетров, но и нельмы с муксуном тоже. Все нефтяные промыслы получили в бесплатное владение березовские с ходорковскими. О реке они не думают, она им не нужна. Им бы только качать нефть, пока та еще идет, да, продавая ее, набивать деньгами карманы. Нам же от них достаются нефтяные пятна на Оби, загубленная тайга и реки. Рыбы не стало совсем. Но в кедрачах, куда мы с тобой ездили шишковать, нынче хороший урожай. Кедрового ореха будет много. Приезжай, пошишкуем…»
Я вспомнил, как мы с Андреем Васильевичем ездили шишковать на глухую таежную речку Ларьеган. Экспедицию снаряжал он и готовился к ней тщательно. Ремонтировал «крупорушку» — специальное приспособление для размола шишек. Доставал из сарайки и скрупулезно осматривал два огромных, похожих на носилки, сита. Одно было крупноячеистым, сквозь него проходили кедровые орехи и вся мелочь, образующаяся при размоле шишек. Другое — мелкоячеистым. Сквозь него просеивалась мелочь, на сите оставался только чистый орех. Шишковать на Ларьеган мы ездили на несколько дней и привозили домой по два-три мешка отборных орехов. У меня даже защемило сердце при воспоминании о кедрачах, потому что я знал: попасть туда уже не удастся. На это нет ни времени, ни денег. Поездка на Север обходится столько же, сколько за границу.
 
По всей видимости, это понимал и Андрей Васильевич, потому что дальше он писал: «А театр свой я не бросил. Хотя денег никто не дает и районные Дома культуры почти везде позакрывались, мы в этом году поставили „Бориса Годунова“. Народ валит валом, показали десять спектаклей, а все равно все желающие посмотреть не смогли. Ты знаешь, Иван, Пушкин — такая глубина психологизма, такой размах державного мышления, что диву будут даваться еще многие поколения. Ведь Русь Лжедмитрию отдал не народ. Отдали бояре, предавшие государя и Отечество. Разве не то же происходит сейчас? Нынешнюю Россию предают и продают новоявленные бояре, а народ безмолвствует. Приезжай, Иван, я тебе покажу наш спектакль, впечатление останется на всю жизнь. Я играю Бориса Годунова. Правда, на последнем спектакле у меня опять отклеились усы. Прямо наваждение какое-то. Но публика не смеялась, а даже аплодировала. Слишком уж за живое задела наша постановка».
Я положил письмо на журнальный столик и откинулся на спинку дивана. Представилось, что я и сейчас еще на Севере и вечером могу пойти в районный Дом культуры на спектакль народного театра, где режиссером и исполнителем главной роли является Андрей Васильевич. Жизнь давно переменилась, иными стали души и стремления людей, а он остался прежним и своему главному делу не изменил. Ведь что такое поставить спектакль силами районного Дома культуры? Денег на костюмы нет, на декорации — тоже. Играют только самодеятельные артисты. И как играют! Люди смотрят на сцену и смеются, надрывая животы, или плачут над судьбой героев так, что заходится душа. Там все естественно — и театр, и жизнь. «Надо будет написать ему ответ, — подумал я. — Похвалиться книжками и пообещать, что если будем живы, может быть и съездим когда-нибудь за кедровыми орехами».
Следующее письмо было из одного московского журнала. Когда-то я печатал в нем свой рассказ. Недавно отослал новый.
Я специально не стал заходить в редакцию, когда был в Москве. Не хотел, чтобы люди, с которыми выпил не одну бутылку водки, принимали решение в моем присутствии. Журнал сменил позицию и мне хотелось проверить, действительно ли они приняли новую веру или только ведут разговоры о ней.
Письмо было коротким и предельно деловым. В нем говорилось, что рассказ понравился. Но поскольку редакционный портфель сильно перегружен, опубликовать его в ближайшие два года не представляется возможным. Примерно такой ответ я и ожидал. Спасибо, что хоть написали.
Газеты читать я не стал. Общероссийские новости в них давно устарели, а местные я узнаю от знакомых.
На следующий день я отправился в ОВИР оформлять заграничный паспорт. Ожидал встретить толпу людей, осаждающих дверь начальника, или, по крайней мере, очередь и заранее настроился молча и терпеливо выстоять до конца. Но к моему удивлению в приемной не оказалось ни одного человека. В течение десяти минут я заполнил бланки, приложил к ним фотографии и необходимые квитанции и, получив заверение, что в самое ближайшее время мой заграничный паспорт будет готов, оказался на улице. Даже не верилось, что все обошлось без волокиты и нервотрепки.
Радостно напевая невесть откуда возникшую в голове мелодию, я неторопливо направился в сторону дома. От разогретого солнцем асфальта пахло, как от пропитанных креозотом шпал. Растрепанные, разомлевшие от жары тополя свесили листья, похожие на лохмотья. Идущие по тротуару девочки в юбках, едва закрывающих круглые ягодицы, шагали неслышно, словно крались. Разогретый асфальт глушил шаги. Прямо на тротуаре стояла палатка и несколько белых пластмассовых столиков под синими зонтами, на которых было написано «Pepsi-Kola». А на самой палатке крупными буквами выведено: «Пиво в кегах». За одним из столиков сидел парень и потягивал из высокого пластмассового стакана пенящееся пиво. Глядя на него, я ощутил жажду.