Хроники вечной жизни. Иезуит (СИ)

— Мне даже повторить это страшно, отец мой. Грех…
— Отпускаю вам его заранее. Рассказывайте.
— Видите ли, отец мой, синьор Риччи был огорчен тем, что Святейший Папа аннулировал его брак… Он сказал… ох… он назвал Его Святейшество стариком, сказал, что он испортил им жизнь, что не имел права разрушать их счастье…
— Хм, — нахмурился Андреа.
«Нет, с таким обвинением Надьо его живо вытащит».
— И еще кричал, что напишет Иуду или самого дьявола, и придаст ему сходство с Его Святейшеством.
«А вот это уже интересно!»
Доносчик, увидев просветлевшее лицо Андреа, воодушевился.
— Сказал еще, что их с женой разлучили из-за глупых церковных догм.
Кальво, отодвинув бумаги, с которыми работал, схватил чистый пергамент и принялся поспешно записывать обвинения дрожащей от радости рукой.
* * *
Белая, с позолотой, дверь открылась, и вошел лакей.
— Монсеньор, — поклонился он, — пришел синьор Альгарди, желает срочно с вами увидеться.
Стефанио, который пребывал на обеде у самого знатного семейства Треви, удивленно переглянулся с хозяином, Виргилио Лукарини.
— Я не знаю его.
— Проси, проси, разберемся, — усмехнулся Виргилио.
В просторную обеденную залу поспешно вошел невысокий полный господин, запыленный камзол которого свидетельствовал о том, что он приехал издалека. Незнакомец немедленно бросился к епископу.
— Монсеньор, прошу прощения за вторжение. В церкви подсказали, где вас искать. Мое имя Алессандро Альгарди, я друг Марио. Он арестован.
Стефанио пораженно замер. Лукарини, первым придя в себя, засыпал прибывшего вопросами:
— Почему арестован? Когда? За что?
Как и все жители Треви, он прекрасно помнил Марио.
— Несколько дней назад он напился и прилюдно болтал всякие глупости. Следующим вечером за ним пришли инквизиторы. Монсеньор, вам нужно ехать в Рим.
— Да-да, конечно, — растерянно пробормотал Стефанио. Впервые в жизни он чувствовал не просто страх, а парализующий животный ужас. Марио в тюрьме инквизиции?! Господи Боже, помоги ему!
Через десять минут он был дома. Спешно переодевшись и упаковав сутану, Стефанио вскочил на коня, и они с Альгарди пустили лошадей в галоп.
Англия, Сомерсет, 7 июня 1932
Доктор Голд прерывисто вздохнул, губы его дрожали.
— Секунду, Джон, сейчас отдышусь и продолжу. Простите, очень тяжело это вспоминать.
— Конечно, я понимаю, — поспешно кивнул викарий.
Прошло минут десять, прежде чем Голд снова заговорил:
— Поначалу я собирался заехать к Роберто Бантини, чтобы известить его о случившемся и переодеться. Но когда Альгарди рассказал подробности дела, я решил не терять времени и сразу отправился в инквизиционный трибунал.
Однако сбиры отказались меня пускать: к вечеру, если не было срочных допросов, священники и секретари расходились. Я пытался их убедить, объяснял, что я епископ Треви и мне нужно повидать заключенного по срочному делу, но они лишь смеялись, ведь я был в светской одежде.
Отчаявшись, я собрался было ехать к Бантини, чтобы переодеться в сутану и снова вернуться, но в этот момент тяжелые створки окна над нашими головами приоткрылись и сверху послышался голос:
— Пропустите его.
Стражники тотчас послушались и позволили мне войти. В три прыжка взбежав по лестнице, я шагнул в комнату, где сидел пригласивший меня инквизитор.
В небольшой мрачной зале за длинным столом, покрытым черным сукном и рассчитанным человек на пять, сидел один-единственный, но самый страшный для меня священник — Андреа Кальво.
Он криво усмехнулся и взмахнул рукой, приглашая меня приблизиться. Стульев с этой стороны стола не было, и я стоял перед недругом, словно еретик на допросе. Вольготно развалившись в кресле, он сказал с издевкой:
— Слушаю вас, епископ Надьо.
Наверное, мне следовало просить его, умолять, валяться в ногах… Впрочем, это было бесполезно. Я нахмурился и грозно спросил:
— Где мой сын?
От волнения я даже забыл, что выдаю Марио за племянника. Кальво тоже не стал обращать внимание на такую мелочь. Он ответил медленно-медленно, делая паузу после каждого слова:
 
— Ваш сын арестован как одержимый ересью. Своей вины он не признал, и потому был подвергнут строгому испытанию.
У меня потемнело в глазах, я знал, что означают эти лицемерные слова. Моего сына пытали. Вы наверняка наслышаны о зверствах инквизиции, но скажу вам, как человек, живший в те времена: все, что мы знаем об этом, и вполовину не столь страшно, сколь было на самом деле. После «строгого испытания» мало кто оставался здоровым человеком, в основном из застенков инквизиции выходили морально уничтоженные инвалиды. Впрочем, оттуда вообще мало кто выходил.
А Кальво, сделав жуткую паузу, продолжал:
— Синьор Риччи не выдержал испытания и отдал Богу душу. Без покаяния и исповеди, что говорит о его безусловной вине.
Мой мир разом рухнул. Я понимал, что он не шутит и не лжет: если инквизиция признавала смерть узника, значит, так оно и было. Все поплыло вокруг меня, я схватился за стол, чтобы не упасть. Он покачнулся, чернильница опрокинулась, и Кальво вскочил.
Его глаза оказались прямо напротив моих. В них было столько ненависти, что я содрогнулся. Помню, я тихо спросил, не узнавая своего голоса:
— Где тело?
— Зарыли сегодня утром.
И вдруг лицо его исказила отвратительная улыбка, и он прошипел:
— Твоему выродку было больно, очень больно. Понимаешь? Он визжал, как кошка, и извивался, как червяк. Я больше суток наслаждался этим зрелищем, его слезами, его кровью, его воплями. А перед тем, как сдохнуть, он обгадился. Недурно, правда?
Что-то взорвалось у меня в мозгу, и контролировать себя я уже не мог. Боль и ужас захлестнули меня с головой, и все дальнейшее произошло словно помимо моей воли. Будто со стороны, я видел, как выхватил из-за голенища нож, схватил негодяя за грудки и с неведомо откуда взявшейся силой рванул на себя. Стол опрокинулся, и Кальво оказался рядом со мной. Я размахнулся и ударил ножом прямо в эти омерзительные смеющиеся глаза, потом в его грязный рот, в сердце, потом еще и еще куда-то. Кровь фонтанами хлестала во все стороны, а я бил и бил ненавистного Кальво, пока силы не покинули меня.
Наконец я очнулся — передо мной лежало истерзанное тело. Я отполз в сторону, привалился к стене и завыл, как дикий зверь.
Не помню, сколько прошло времени, но я выплакался, и стало немного легче. Туман в голове прояснился, и тут до меня дошло, в какой непростой ситуации я оказался. Убит инквизитор, помощник генерального комиссара трибунала, и меня в любой момент могут застать рядом с его телом.
К счастью, на моем камзоле фиолетово-красного цвета кровь была почти не видна. Кое-как оглядев себя, я вытер лицо и руки платком, спрятал нож и поспешил к выходу. Вы не представляете, Джон, как трудно было спокойно пройти мимо сбиров и не сорваться на бег. Но я справился.
Через четверть часа я был уже в доме Роберто. Конечно, я понимал, что меня будут искать. Я назвался стражникам, а значит, сомнений в том, от чьей руки пал Кальво, не возникнет. Оставалось одно — бежать.
Я приказал разбудить Роберто и быстро рассказал ему о случившемся. Конечно, он пришел в ужас, но, к чести его надо заметить, помочь согласился сразу. Думаю, он сознавал: все мои несчастья начались во многом по его вине, ведь это он когда-то рассказал Кальво про Лукрецию и Марио. Но я все же счел нужным предупредить, как он рискует.
— В Григориануме ты спас мне жизнь, — тихо ответил Роберто. — Теперь моя очередь.
 
Я объяснил, что хочу бежать, но Филин вдруг покачал головой:
— Даже не думай, ты не сможешь скрыться. В глазах инквизиции ты совершил страшное преступление, и тебя будут искать, пока не найдут.
Увы, я понимал — он прав.
— Что же делать?
— Не знаю, Стефанио. Пока ты жив, тебе не будет покоя.