Моя борьба

* * *
— Эй, ты где?!
Певица стояла в ванной и смывала с глаз краску. В постели ее лежал… писатель! Это он крикнул «Эй». Он пришел в шесть утра. Пьяный. Певица только уснула. А он долго стоял посреди комнаты. «Что же ты не пригласишь меня сесть?» — сказал потом. Машка закатила накрашенные глаза к потолку. «Чего же садиться? Ложись! В кровать!», а про себя подумала: «Вот ненормальный! Как заваливаться в шесть угра — ему приглашения не надо, а лечь, нет, даже сесть! ему надо, чтоб пригласили!» Писатель — «нервное животное», как он называл себя в моменты сентиментальности, меланхолии, кратковременной импотенции, пьяных приходов и слабости, — это ведь слабость-прийти к певице! — по всем статьям он не должен был ходить к ней, потому что это вредно для его продвижения к победе — так вот, писатель нашарил рукой очки и, надев их, взглянул на часы. Утро было потеряно. Потеряно утро было для работы, для четырех — минимум — страниц. Потому что было уже одиннадцать часов. Пока он дойдет до дома — пешком — по дороге купит пиво, это будет уже около половины первого, и потом есть захочется. С похмелья всегда хочется раньше есть…
Певица вышла из ванной в смешной рубашонке выше колен. Такой вроде распашонки широкой. Обычно, если певица шла в ванную, писатель срочно бросался искать ее дневник, который она иногда не успевала — он ведь неожиданно приходил! — спрятать в какой-нибудь тайник бразильского пэдэ. Он лежал на полке низенького стола, голубенький, и писатель не успел открыть его и выхватить кусок правды. Он искал в нем записи о себе, во-первых, и о том, с кем Машка ебалась. Это называлось поиском правды.
— Сделать кофе? — Певица была с вымытой и слегка припухшей физиономией. Со смешным хвостом на боку.
— Опять синячище поставила себе… У тебя пива нет? — скромно спросил он, уверенный, что есть у Машки пиво в холодильнике.
Она уже была на кухне, уже открывала бутылку пива. «Мне без стакана!» — крикнул писатель. «Вот чему он научился в Америке — пить пиво из бутылок и банок», — подумала Машка раздраженно, потому что писатель замечал в ней только негативное. Синяк вот. Почему бы не сказать — «какой у тебя смешной и симпатичный хвостик на боку!» Она налила и себе пиво, в стакан. «Он думает, что такими замечаниями воспитывает меня, указывает мне на мои ошибки. Он только озлобляет меня против него же!»
Писатель так и остался в постели, подвинув подушки к стене, упираясь в стену, подтянув колени и держа на них бутылку пива.
— Ну что, Машка — драная кошка?
У писателя была смешная физиономия. Он то надевал, то снимал очки и тогда был похож на мальчишку двадцати лет из Харькова, на молодого поэта-хулигана, как на фотографиях, которые певица очень любила. Он на них был такой… живой, жизненный! Никакой не писатель. И сейчас тоже, без очков, с похмелья, он был то хули га ном-поэтом, то хулиганом-романтиком. «Пьяный или нет — пусть только приходит, — подумала Машка. — С похмелья он добрый, любит меня», — она села на постель.
— Во-во, то, что тебе нравится, — писатель заметил на лице Машки удовольствие и даже какую-то победную искорку в глазах, — чтобы я напивался, приходил к тебе, потом мы бы утром опять пиво пили и так все дни. Только чтоб я ни хуя не делал Твоя мечта!
— Неправда! — певица откинулась на спинку, и писатель потрогал ее волосы. — Если бы ты ничего не делал, то не был бы тем, кто ты есть, и значит, мы бы не познакомились с тобой… Что у тебя происходит?
— Ни хуя! Опять эти пидеры задерживают книгу. Жопы!
Писатель был человеком, который мог еще очаровываться людьми. Особенно когда они проявляли себя в делах. К сожалению, людей хватало на. очень короткое время. Они не выдерживали испытаний «на вшивость» и обычно из разряда очаровавших писателя переходили в разряд «старых жоп», которые мешают ему идти к победе.
— А ты что? Все пьешь, дурью маешься, мечтаешь о небесных картошках?
— Как говорила твоя бабушка!.. Чего, я записала новую песню с Фи-Фи. Хочешь послушать?
 
— Только не очень громко… Давай-давай, не затормаживайся на деталях, как я сказал, что я сказал…
Певица поставила кассету — и хотя и не хотя. Да, ей казалось, что в писателе мало энтузиазма. Может, ей хотелось, чтобы он завизжал, подпрыгнул бы от восторга, что она записала песню, а он сразу условия ставил, не громко, мол… Кассета уже была включена.
— Здорово! Очень хорошо. Слов, правда, не понять, но это, видимо, технические детали… А что, мне нравится. Такая энергичная музыка, и ты рычишь очень здорово… Давай-давай…
Писатель так вот выражал свое одобрение — давай-давай.
— Что давай!? Нас не берут никуда! И музыканты скоро бросят меня, им надоест просто так репетировать. Они классные музыканты. Басист — лучший в городе! Им наверняка кто-нибудь предложит работу, у кого уже есть и продюсер, и менеджер, и студия, и, главное, бюджет! Какой-то член сказал, что у меня слишком амбициозные проекты, представляешь, это плохо, оказывается! Оказывается, плохо иметь сильный голос, уметь петь, писать клевые, наглые тексты! В пизду… А с молоденькими музыкантами неинтересно — обычно они плохие музыканты, или музыка для них — это только возможность собраться, покурить, выпить… С ними репетировать надо десять лет! Вообще, надо быть человеком-оркестром. С гитарой, со своими словами и музыкой, со своей аранжировкой (на машинах), танцевать при этом, акробатические этюды лучше всего, да, еще снимать себя на видео, хорошо написать роман, бороться за охрану деревьев и быть серопозитивным!
— Это все хуйня. На все руки мастера… В итоге ни в одном деле. В наше время надо быть профессионалом. Невозможно во всех направлениях действовать. Надо выбирать и долбить что-то одно… Хорошо, здорово, конечно, что ты такая… разносторонне талантливая. Но, может, и плохо. Если бы ты только пела, то, может, всю бы энергию и направила на это. А ты чего-то еще делаешь. Или ты уже ни хуя не делаешь?
— Что? Я написала про этих дураков, псевдошпионов Огородниковых. И я звонила в «Актюэль», и вот уже две недели прошло…
— Надо было идти к самому Безо…
— Ой, ну его, я ему сказала, что я твоя подруга, но он меня отфутболил к какому-то их жулику, специализирующемуся на русских… Я всем сказала, что твоя подруга, и это не имеет значения. Все равно они дают рукопись на чтение каким-нибудь старушкам, для которых идеал Чехов, или диссидентам. А сейчас вообще все бросились в СССР за аутентичным продуктом Как мне надоела эта перестройка! Левые, которые на самом деле правые, правые, которые левые. Даже здесь эти определения уже не подходят. Все буржуа, а те, кто нет, мечтают ими стать.
— В СССР еще, конечно, может что-то произойти. История вершится там, здесь уже все сдохло… Хотя мы вступаем в новую эру, где способом опрессии будет, уже есть, демократия.
Певица принесла еще пива и включила Би-би-си, позывные которого они с писателем могли бы пропеть на память.
— Где же ты напился? — хитро сощурившись, спросила наконец певица.
— Да, не важно… Напился и напился… Не надо было, конечно, но…
Писатель все же не был готов к монашескому заключению. И его прорывало. Он мог сорваться после месячного домашнего самоареста. Мог прийти с пати в бушлате на голое тело, забыв на пати T-short. Жалеть потом свою «любименькую тишотку», но не помнить, где была пати: «Там был ковер посередине комнаты и японские девушки, я с ними танцевал…» Да, звонить еще домой Машке, вернувшейся с кабаре, и заговорщицким голосом шептать, чтобы она шла встречать его, если в ближайшее время он не придет… к церкви на Сену! Машка не знала, какой длины Сена и сколько на ней церквей. Но, взяв с собой кухонный нож, шла. Увидев полицейскую машину, она пряталась в кусты и таращила глаза в темноте, пытаясь разглядеть — писателя это забирают или нет? А писатель потом появлялся сам. Без ти-шорт. И Машка снимала с пьяного писателя бушлат, который привезла ему из Америки, купила в Thrift Shop[63] и ботинки его, неизменно черные… А теперь он приходил к Машке сам. Напившись. И, если не заставал ее дома, оставлял гадкие записки в щели дверей. «Говно! 5:40» или «Где ты, на хуй, ходишь в 5 угра?!» Писатель, видимо, считал, что она должна его ждать. Особенно ночью, то есть когда у него и было время на нее. А Машка считала себя вправе распоряжаться своим временем как ей угодно, не ожидая писателя, не думая о нем… Глупости, конечно, она только и делала, что думала о писателе, но это не мешало ей приходить домой в шесть утра. Это когда-то, только разойдясь с писателем, она написала у себя в дневнике что-то вроде обещания: «Я к тебе приходить не буду. Потому что, если почувствую женщину, буду очень страдать. Но ты ко мне приходи. Я нашью себе много летних, веселых платьев и буду тебя встречать в них. У меня будет много богатых любовников, я буду к ним ходить и от подарков отказываться. Буду просить деньги — за телефон заплатить, посылку маме в Румынию (какая находка! Румыния! не ненавистный всеми СССР, а его «жертва»! Умненькая Маша!). И на их деньги мы будем ходить в ресторан, есть устрицы, запивая «сенсер». Ничего этого не произошло. И к писателю она тоже ходила Иногда тоже ночью, взяв с собой японский кинжальчик. Старинный такой, очень красивый кинжал, с двумя палочками для проверки якобы пищи на отравленность… Она бежала, зажав кинжал в кармане, и как раз недалеко от дома писателя стояла какая-то банда мужиков Они ее окружили, и Машка вынула ножик Они просто обалдели, а она еще стала ругать их, кричать, что они стоят и людей пугают, а она бежит к своему возлюбленному, которому плохо, и ножиком махала. У нее, видно, был такой решительный вид, на все готовая физиономия, что они расступились, и молодой парень из компании еще с восторгом посмотрел на сумасшедшую Машку, думая: «Ничего себе девушка! Вот бы мне такую! Бежит с ножом к любимому!»