Человек в чужой форме

Колька потряс его за плечо:
– Сергей Палыч.
Тот проснулся, поднял голову, огляделся ошалело:
– А, что? Который час?
– Первый. Сергей Палыч, тут буза какая-то, на «Летчике», Нестерова, пять.
– Так а чего сюда-то? – недовольно спросил Акимов, морщась и растирая плечо. – Звонили бы ноль-два.
– Попросили – я вот передал.
– Кто еще попросил?
– А я почем знаю? Военный какой-то. Орден у него, Красного Знамени. И баба еще…
Акимов лишь отмахнулся.
– Все, все, понял. Иду.
– Мне с вами? – спросил Колька, но Сергей, уловив характерные признаки (нервы и подергивание), великодушно отпустил его:
– Беги, беги, я сам, – и, хмыкнув, заметил: – Небось специально тащится еле-еле, чтобы нагнал.
…Может, он и недоопер, но тут не ошибся: Николай без труда нагнал Олю, которая в самом деле едва плелась.
– Крепление сбила, – сердито и неумело соврала она, отворачиваясь.
– А чего лыжи не снимешь? – добродушно попенял парень, быстро отстегнул свои, встал на колени, отщелкнул Ольгины, само собой, абсолютно исправные крепления. Связав обе пары лыж, взвалил их на плечо. Некоторое время шли молча, потом Оля, которую распирало невыносимо, задала универсальный вопрос:
– Вот что в голове у таких дамочек?
Он солидно поддакнул:
– В самом деле, что?
Опытный в общении с этой отдельно взятой красавицей и умницей, он предпочитал сначала выяснить предмет дискуссии, а до того огульно поддакивать.
– Пьяная, вылетает на мороз в туфлях, несется под горку, в лес. Потом начинается: спаситепомогите, меня, несчастную, ссильничали…
– Или что похуже, – со знанием дела добавил парень, – может, гулящая?
Оля, вздернув нос, глянула снизу вверх и все же свысока:
– Само собой, какая же еще! Рыжая, вырез до пупка, когти полированные, да еще и губы крашеные – фу!
Колька, вспомнив пьяницу-красавицу, лишь ухмыльнулся.
– Интересно, что за военный? – вслух размышляла Оля. – Никогда его не видела.
В «Летчике-испытателе» народу было мало, и все наперечет. Упрямых зимовщиков знали в лицо, и не только письмоносица товарищ Ткач. Летчики запросто, не чинясь, как простые землеходящие, наведывались в магазины, смотрели кино, бегали на лыжах. Согласившись, что тоже никогда его не видел, Колька замолчал.
В окне Гладковых было светло. Вера Вячеславовна трудилась.
– Чайку попьешь? – спросила Оля, берясь за дверную ручку.
Колька представил себе Гладкову-старшую, неестественно спокойную, осунувшуюся, с покрасневшими, но неизменно сухими глазами, и снова без тени духов, цветных платочков, сережек.
«Нет, не хочу», – решил парень и отказался:
– Что ты, неловко, поздно уже.
Поцеловались и распрощались.
… На обратном пути Колька размышлял: а ведь неприятно будет приходить домой, а бати нет. Отец, он такой тихий, даже незаметный, никогда не лезет с нотациями, не дает советов, когда не просят. Не как иные: так, я все понял, сейчас наставлю – а сам дурак дураком. Нет, отец молча занимается своими делами, не чураясь при этом ни прибраться, ни окна помыть, ни собрать поесть. Кисель сварить или свой знаменитый борщ с мозговой костью, вареное мяско с которой полагалось, тонко настрогав, поглощать, погрузив его в самодельную горчицу – вырви глаз…
Конечно, не это главное. Просто Колька и самому себе бы никогда не признался, как до сих пор чертовски рад, что отец жив и что со времен его возвращения никак не может ни нарадоваться этому факту, ни намолчаться с ним. Разговаривали-то они, как и положено мужикам, редко.
Выяснилось, что и у Пожарских горел свет.
– Ты что, меня ждешь? – сурово вопросил Колька.
Игорь Пантелеевич тотчас возразил, указывая на бумаги и какие-то немецкие журналы, разложенные на столе:
– Конечно, нет, тружусь вот. Замерз, что ли? Чайку?
И тотчас отправился на кухню.
Вымывшись и переодевшись, Колька чаевничал, пристроившись с другого края стола. Уютно светила лампа, за задернутыми занавесками шел плотный снегопад. Отец, сверяясь с записями и словарями, что-то обмозговывал, вычерчивал, иной раз впадая в особый транс, глядя в стену, на которой, кроме ковра, изучать было нечего. Молчали, как положено, но Колька совершенно очевидно понял: тоскливо будет без бати.
  
Глава 6
 
И ведь точно помнил Сергей, что надо бы заскочить к Остапчуку, мстительно сдернуть этого опытного: пускай поработает тоже, а спохватился лишь у ворот дома пять по Нестерова.
«Совсем из ума выжил. Куда вот опять побежал, под горочку с песней? И зачем я вообще поперся сам? И что там за буза, что нельзя позвонить ноль-два, как все нормальные люди? Опять, поди, ерунда на мою голову».
Калитка скрипнула, выглянул человек, протянув руку, представился:
– Инженер-полковник Кузнецов, Максим Максимович. С кем имею честь?
Акимов отрекомендовал сам себя участковым, спросил:
– Что все-таки у вас стряслось?
– Прошу вас, товарищ, – и, развернувшись, последовал к дому.
Ничего и не оставалось, как последовать за ним. Лица хозяина Акимов не разглядел, понял лишь, что человек нестарый – шаг упругий, резкая отмашка. Дошли по расчищенной дорожке до дома, хозяин отворил дверь, вошел первым.
Сергей огляделся. Он припомнил, что дача эта пустовала долго, казалось бы, за ее заколоченными окнами должны развиться обычные при таких обстоятельствах напасти – сырость, грибок, жучок или что там заводится. Ничего подобного тут не наблюдалось. Напротив, судя по всему, недавно закончили ремонт, и дом, изначально летний, теперь был доведен до ума так, что на улице мороз, а тут тепло, как на курорте.
Мебели и скарба немного, но все к месту, уютно. В ярко освещенной прихожей зеркало в богатой оправе, лосиные рога, на них папаха, ушанка и женская шапочка из меха неведомой зверушки. У тумбы две пары мужских валенок и изящные женские сапожки. На вешалке, бережно пристроенная за плечики, шинель.
Вторую Кузнецов как раз скидывал с плеч. И как раз сверкнул орден Красной Звезды: не ошибся глазастый Пожарский.
«Откуда это он, эдакий, среди ночи да при параде?»
Глаза привыкли к свету, Акимов смог разглядеть хозяина. Лет под сорок, высокий, поджарый, в отлично пошитой форме. Внешности самой обычной: продолговатое лицо, волосы темные, с проседью, вьются, лоб высокий, широкие брови, срощенные над переносицей. Глаза карие, нос удлиненный, с заметной горбиной, тонкие губы, подбородок треугольный, выдается, выскоблен до синевы.
По-прежнему не пускаясь в разъяснения, Кузнецов отворил дверь и кивком пригласил Акимова подойти. Было в его манерах нечто эдакое, превосходящее по властности полковника, – генерал, не то и маршал.
Сергей заглянул в помещение, оказавшееся уборной. Там было распрекрасно, как в музее: стены и пол отделаны невообразимой плиткой, новехонький сияющий унитаз и поразительная, пожалуй, что и медная, ванна на толстых львиных ногах, с кольцами на бортах.
И в этой красоте, откинув голову, уронив челюсть и выставив кадык, лежал мертвец.
Бледная до синевы кожа, на которой курьезно выделяется темная бородавка на крыле носа, провалившиеся глазницы, острота черт – все говорило о том, что «Скорая» тут не нужна.
Кипенно-белый ворот рубахи колом стоял над красной водой, торчали колени, обтянутые галифе. Тускло поблескивали защелки помочей. Рукава рубахи были ровненько, тщательно подвернуты до локтей, обе руки чинно, покойно лежали вдоль тела, ладонями вверх. На запястьях зияли две глубокие раны – изначально тонкие, теперь расползшиеся, с набухшими, пористыми краями разошедшейся плоти.
И ведь до такой степени, отчаянно замученным был Акимов, настолько в больной голове было пусто и гулко, что хватило его лишь на то, чтобы, пощупав пульс, буркнуть:
– В таких случаях все-таки принято «Скорую» вызывать.
Полковник скривил рот:
– Шутите вы так, товарищ? Какую «Скорую»? Тут все три литра, как на скотобойне.