Страна мужчин (СИ)

Очень удобно так думать, да, Дженсен? Давай, валяй, читай дальше со своим любимым Джаредом умные книжки, корми его парниковыми помидорами, вози на пикнички в Заповедник, трахай, пока хватит сил вам обоим, и думай, будто любишь его так же, как он любит тебя. Хотя если бы ты любил его, Генри вообще не понадобилось бы говорить то, что он сказал.
«Я не смогу, — подумал Дженсен, стискивая в кулаке уголок подушки и неотрывно глядя на профиль Джареда, золотящийся в свете ночника. — Я не смогу его отпустить. Не смогу без него. Пропаду».
Я пропаду без него, и он пропадёт без меня — что ж, значит, всё правильно, значит, всё к лучшему.
— М-м, — веки Джареда дрогнули, он потянулся всем своим длинным телом, сонно перекатился, путаясь в простыне, и вжался носом Дженсену в грудь. — Уже у-утро?
Дженсен кинул взгляд на часы. Была половина двенадцатого.
— Нет, — прошептал он, пропуская пальцы сквозь его густые шелковистые волосы. — Ещё нет. Ещё спи.
Неделю спустя Дженсен стал ловить себя на том, что избегает Джареда. Вернее, не то чтобы самого Джареда — он, как и прежде, страшно по нему скучал, стоило им расстаться даже на несколько часов, — сколько ситуаций, когда они могли бы завести разговор на столь тревожную для Дженсена тему. Лучше всего было в гараже — там разговор сам собой сводился к машинам, и Дженсен был рад этим разговорам чуть ли не больше, чем в те первые дни, когда эта болтовня была свидетельством их постепенного сближения. Сейчас же это, наоборот, была возможность не подходить слишком близко к опасной черте. Дженсен то и дело мучительно всматривался в Джареда, как будто пытаясь прочесть в его лице ответ на вопрос, который Дженсен даже задать ему боялся. Джаред чувствовал, что что-то не так, и тревожился, так что Дженсену приходилось его успокаивать, уверяя, что он ни в чём не провинился.
— Если я даже и провинюсь, ты мне не скажешь, — заявил как-то Джаред, и Дженсен понял, что возразить на это нечего. Хотя претензия Джареда была необоснованной — он в самом деле не допускал никаких промахов: машины, которые он ремонтировал, работали прекрасно, и с дисциплиной тоже был полный порядок. Хороший, умелый, старательный раб. Мечта любого эгоцентричного ублюдка.
Они стали ещё больше заниматься сексом, но восторженное единение, прямо-таки пароксизм, в котором они сливались в предыдущие месяцы, тоже поблекло. Нет, им было очень хорошо вдвоём, только Дженсен стал всё чаще заваливать Джареда на лопатки или ставить раком, и всё реже подставлялся ему сам. Глупо, но он впервые в жизни ощущал внутреннюю потребность что-то доказывать через секс: ты мой, я тут главный, я хозяин, никому тебя не отдам. Джаред, впрочем, не особенно возражал против новых правил. Дженсен давно заметил, что ему больше нравится быть снизу, чем сверху, хотя иногда его прорывало, он становился сильным, грубым, почти властным, и когда его мускулистые руки сжимали Дженсена, тому казалось, что он вот-вот переломится в них, как соломинка… В такие минуты он понимал, кем мог бы стать Джаред, если бы его жизнь сложилась по-другому. И от этого понимания его пожирали страх, тоска и ещё почему-то вина, словно именно он был тем, кто решал, рождаться ли Джареду рабом или свободным.
Конечно, ничего такого он решить не мог, потому что ему самому тогда было четыре года… То ли дело теперь. Теперь он мог. У него был шанс.
И в конце концов Дженсен понял: то, что было между ними, ушло. Несколько месяцев безмятежного, бездумного счастья, игры в любовь — вот всё, что им было отпущено. И он обязан был радоваться и благодарить судьбу хотя бы за это.
Дженсен сдался.
Был разгар ясного летнего дня, когда он вызвал Джареда к себе в кабинет. На Элое не бывает времён года, освещение тускнеет или разгорается в двадцатичетырёхчасовом цикле, имитируя время суток — только и всего. Но в Заповеднике сезоны сменялись, и там было лето. Дженсен ездил туда по работе, надо было провести кое-какие наглядные измерения, и, закончив дела, он пошёл на то место, где они с Джаредом впервые занялись любовью. Здесь давно никто не бывал, и новая трава успела прорасти на том месте, где они тогда целовали друг друга, не думая о свободе, долге и прочих идиотских, никому нахер не нужных вещах. Дженсен постоял там немного, но так и не смог заставить себя сесть на землю, а потом вернулся домой и вызвал Джареда.
 
Джаред прибежал сразу. Накануне они начали обсуждать новую книгу — «Утопию» Томаса Мора, и разговор пришлось прервать на самом оживлённом месте, так что, похоже, за ночь Джаред накопил множество новых идей, которыми ему не терпелось поделиться.
— Садись, — Дженсен кивнул ему на стул, и, когда Джаред, как всегда, с трудом умостив свои длиннющие ноги под столом, наконец устроился, подтолкнул к нему лежащий на столе лист пластика. — Читай.
На тонколистом пластике печатали только самые важные документы, как дополнительное подтверждение информации, заносимой в общую базу данных. Джаред взял листок, посмотрел на него, а потом — на Дженсена. Выражение его лица изменилось так резко и так разительно, что Дженсен сперва слегка опешил, а потом вспомнил. Ах да. Он же читает за одну секунду. Ну, вот и всё.
— Это пока черновик, — пояснил он. — Надо ещё обмозговать детали, да и нотариус наверняка что-то подскажет. Я бы хотел, чтобы мы к нему съездили как можно скорее. Может, завтра. Чем быстрее мы с этим покончим, тем…
— Ты меня разлюбил? — глухо спросил Джаред, и Дженсен подавился концом фразы.
Вот так просто. Так по-детски, по-первобытному просто. Не «мы расстаёмся», не «ты перестал во мне нуждаться», не «наши отношения были ошибкой» — именно так Дженсен скажет Генри, когда всё-таки наберётся духу поговорить с ним начистоту… Всё это — словесная мишура, вербальная маска, за которой люди прячут то, что чувствуют на самом деле. Ты меня разлюбил. Только это имеет значение.
— Нет! — крикнул Дженсен. Чёрт, он повышал голос в последнее время чаще, чем за всю свою жизнь. — Нет, конечно, НЕТ!
Джаред моментально успокоился. Это было особенностью его незрелой эмоциональности — он слишком мало общался с людьми, поэтому не умел лгать сам и не привык искать подтексты в чужих словах. Раз Дженсен сказал, что нет, не разлюбил, значит, так и есть. Джаред расслаблялся так же легко, как и напрягался. Он просто верил Дженсену.
— Тогда что это такое? — Джаред помахал в воздухе листком, не выказывая к нему ровным счётом никакого почтения. А зря.
— Это договор о персональном освобождении, — терпеливо объяснил Дженсен, хотя Джаред уже и так знал содержание документа. — Проще говоря — вольная. Когда мы заверим её у нотариуса, ты станешь свободным. Не будешь больше рабом.
— Ты хочешь, чтобы я ушёл?
Нет, чёрт, он явно всё не так понимал. Дженсен не мог взять в толк, отчего это Джаред, его Джаред, который не раз загонял его в угол во время дискуссий о Шопенгауэре и Ганди, вдруг стал таким тупым.
— Нет. Я хочу, чтобы ты сам мог решить, уйти или остаться. Джаред, сейчас по закону, по всем юридическим обоснованиям ты — моя собственность. Ты как один из моих монорельсов, или этот дом, или те книги, что ты читаешь. А я хочу, чтобы ты был чем-то большим.
— Я думал, я большее, — серьёзно сказал Джаред. Да уж, от скромности не умрет. Но это значит, что он правда чувствовал себя особенным, не считал себя просто вещью Дженсена. И тогда…
И тогда — нахрена это всё надо?
Дженсен подавил проснувшуюся в нём отчаянную надежду, что всю эту дикую затею с освобождением можно будет свернуть в зародыше. Главное — он попробовал, правда? Джаред воспринял идею без энтузиазма, так что же теперь, насильно его освобождать? Это же просто смешно…
Но то в Дженсене говорил рабовладелец, и он это знал. В нём говорили триста лет существования мира, где не было места жалости, состраданию и уважению к личности каждого отдельного человека. Он был частью этого мира, его порождением, его выродком, может быть. И он не мог позволить этой части затоптать то хорошее, что, Дженсену хотелось верить, в нём всё-таки тоже было.